Партизанский госпиталь.
Хорошо замаскированная землянка на островке среди болот. Посередине проход, застилается свежими еловыми лапками каждый день заново. По обеим сторонам прохода - нары, тоже устланы еловыми лапками, на них - что у кого: шинель, полушубок, суконное одеяло, что-то из одежды под головой или сенная подушка. На одной стороне нар - раненые, на другой -больные тифом партизаны. За каждой из групп ухаживают разные нянечки, наши девушки-партизанки. Перевязки приходит делать фельдшер. Пока есть бинт и реваноль - сносно. В какое-то время раны обрабатывать нечем. Помню обработали керосином (в землянке - коптилка) и, торцевое окошко из чего-то полупрозрачного. Май, зелень просыпается, вынесут на солнышко, снимешь повязки с ног, раны - воронки, из которых капают выделения (особенно неприятно - на лице, осколок в височной кости). Листья шелестят на березках, соловьи поют, будто и нет войны. Но вот чуть слышно затарахтела «рама» (разведывательный немецкий самолет), на островке вмиг все замирает. Особенно сложно было прятать корову, которую буквально перенесли наши товарищи (отбили у немецкого обоза). Ее укрытие постоянно обновляли свежей зеленью. Потом корову отдали детям, я быстро слабел. Рядом - Колька, ранен в живот, постоянно стонет. Ругаемся — ты не один, заткнись, всем плохо ... У тех и других (раненые, тифозные) полно вшей, но заражений тифом среди раненых нет, у каждого свои. Разумеется, надеемся на эвакуацию в советский тыл. Кого можно, больных тифом переправляют домой, к родителям. Например, Екименко Егор Павлович в партизанах заболел тифом. Тяжело, попросился умирать домой. Переправили в д. Виселки к родителям, тайно, рядом гарнизон (Заверняйка), немцы каждый день. Если заходят, мать машет руками: «Тиф, тиф!» - убираются сразу. Выжил!
Знаем, партизаны ищут переходы, но фронт теперь сплошной, переходов нет. Одна надежда - «Уточки» (У-2), принимали не раз: зимой - на озерах, расчищенных площадках - по чернотропу. Самолеты пока не садятся, но слышим их каждую ночь, Большая Земля шлет вооружение, боеприпасы, продовольствие. Что-то попадает нам, больше - детям. В 20-х числах мая - первые посадки. На случай нападения немцев - при нас оружие и.гранаты. Ночь с 5 на 6 июня выдалась спокойной, не спим, так, в дреме, от боли сна нет, левая нога посинела, вздулась. Лежу в полузабытьи. Вдруг в дверь врывается холодок, меня подняли перед собой чьи-то сильные руки и вынесли, положили на носилки, прикрыли моим полушубком и впробежку понесли в ночь. Понял, когда услышал звук пропеллера и увидел самолет. Те же сильные руки подняли меня в полусидячем положении и усадили в люк самолета позади летчика, сверху на голову и туловище, сколько хватило - на ноги укутали моим полушубком. Короткий разгон - и самолет в воздухе. Чем выше, тем холоднее. Полет через фронт - 3 - 3,5 часа. При перелете через фронт - в. небе прожекторы, бьют вражеские зенитки. Это - как сон. Чувствую снижение. Отмечаю: как долго летели, как холодно было, такого холода в жизни моей еще не было. Машина зацепилась за землю, пробежала, остановилась с работающим мотором, двое в белых халатах поверх полушубков осторожно подцепили руками за бедра, уложили на носилки и задвинули в санитарную машину. Долго ли, коротко ли везли, как выносили, что делали со мной, не могу вспомнить всю жизнь. Только очнулся я в чистом белье, в койке, на нормальной постели, в большой светлой комнате (госпиталь располагался в какой-то из школ г. Невеля). По-видимому, при перевозке с аэродрома меня укололи обезболивающими и снотворными (много ли надо: 42 кг в 18 лет, возьму большим и средним пальцами ногу в икрах - и пальцы сойдутся).
Утром обход. Слышу: «Состояние тяжелое, раны запущены, истощен ...». Что-то еще. Откидывают одеяло, ноги перебинтованы, снимают повязки. Говорят тихо, улавливаю новые слова «газовая гангрена» ... «ампутация ...», готовить немедленно...» и что-то еще. Сестра поправляет повязки. Укрывает. Приходит женщина, присаживается на койку, взяла мою руку в свою, понимаю - врач. Смотрит так пристально, прямо в глаза. Спрашиваю: ;мто такое гангрена, ампутация...», первый раз слышу, не зная значения этих слов. Гладит руку, держа ее в другой. Объясняет ... Успокаивает, другого выхода нет, ... сделают протез, поправишься, еще танцевать будешь ... Не было тогда (не знаю, как теперь, как будто так же) спасения от газовой гангрены, кроме как ампутация, а впоследствии случалось, что кого-то и это не спасало. Я все понял: или ампутация, или смерть. Твердо мигом решил, слаб телом, не сломлен духом: «Делайте, что надо, только скорей». Слова «... ампутация, немедленно» - как сейчас слышу. Помню маску, резкий запах наркоза. Все ... Вечер, разносят раненым, больным ужин, на койке - та же врач, что готовила к операции. Чувствую необходимость поправить положение левой ноги, поднимаю одеяло - там пусто. Врачу: «Мне уже ногу отрезали?!.» А я сейчас сон видел, как будто на море плавал ... Мой отец 12 лет на море плавал... И я - тоже плавал...» Женщина тяжело вздохнула: «... Ну вот, пришел в себя, теперь все будет хорошо». Оказывается, четыре часа не могли меня вывести из наркоза. И, как следствие, все последующие операции (было их семь в госпиталях, восьмая — в 93-м, нелегкая, но удачная, благодаря чему продолжается жизнь). Ничего больше не предпринимая, кроме шины на оставшуюся ногу, самолетом из ЭГ 2659 г. Невель перевезли в г. Калинин, комфортабельно: на крыльях самолета - специальные обогреваемые кабины с отодвигающимися крышами, под которыми помещаются нссилки с раненым. В Ржеве - посадка на подзаправку, до Калинина - без посадок. Здесь запомнилось одно: в обед тяжелораненым приносили 150-граммовую порцию вина (портвейн). Только перевязывали раны, и ничего более. Из Калинина поездом привезли в город Фрунзе Киргизской ССР в Э.Г. 4178, в котором лечили с 28 июня по 23 декабря 1944 года. Реампутацию левой ноги, извлечение мелких осколков из правой ноги и головы - все шесть операций делали с интервалом от 18 до 5 дней. В мое тело возвращалась жизнь. Врачебная помощь, внимание персонала, доброжелательная атмосфера, победы на фронтах ВОВ, посещение шефов, девушек и женщин (часто с благодарностью всматриваюсь в их лица в альбоме до сих пор) - все содействовало выздоровлению. Еще лежачим раибольным записывался на курсы подготовки колхозных бухгалтеров - счетоводов. Преподаватель проводил занятия прямо в палате. Был своеобразный экзамен, нам, окончившим курсы, выдали справки и сразу предложили после выписки из госпиталя работу в качестве колхозных счетоводов в хозяйствах колхозов Ферганской области. Я не записался - поеду по выздоровлении домой. Уговаривали, обещали женить на красивой киргизке, обеспечить жильем, гарантированной работой. Были записавшиеся, я бредил Родиной, своей родной Заверняйкой.
Неописуемой радостью было сообщение ИНФОРМБЮРО по радио об освобождении деревень Себежского, потом Опочецкого района, родной Опочки и Заверняйки. Полетели на Родину письма. Первое письмо от меня получили двоюродные племянницы из деревни Одерево и принесли родителям. Следом и им пришли мои послания: и радость - жив, и печаль - навек инвалид. Первое письмо из родительского дома получил через месяц, уже в августе, писала старшая сестра Соня (Парамонова София Павловна): все живы, Люба с войны вернулась, как и все партизанки, ей сразу же предложили открыть начальную школу в Заверняйке в здании уцелевшего ветпункта. Соня уже работала заведующей избой-читальней в арендованном помещении прямо у соседки. Отец, мать - в колхозе, брат Женя пошел в 1-й класс, младшая сестренка Аля лежит в тифу, дома (1930 г.р.), тяжело болеет.Живем в землянке. Дом сгорел, где жили у соседей - тоже сгорели. На весь колхоз - один старый «Беляк» (кличка лошади) в Екимцеве. Бережем Алютку (Сонина дочушка 1942 г.р.), Марко (муж Сони, отец Алюшки) погиб в партизанах. Ждем, поправляйся скорее, приезжай домой. Радостно - все живы. Грустно, на моей Родине - разруха полнейшая, болеют тифом, желтухой, малярией ... Мужиков нет, подростки, женщины, старики. Особенно много людей болеют малярией, У нас уцелела корова. Приезжай скорее, мама отпоит парным молоком, как в детстве ... И так далее. Письма стали приходить все чаще, жизнь налаживалась огромными усилиями женщин, стариков, детей. В колхозе посеяли озимую рожь зерном, которое люди попрятали от немцев, зарыв в землю. Пахали вручную (плуга и бороны таскали скопом женщины) и на коровах. Хлеба в поле убирали тоже вручную. Как потом оценили в народе - урожай в лето 1944 года был неплохой, и до весны 1945-го жили с хлебом. Самым голодным оказался 1946-й год. Но об этом потом.
Став на костыли, стал ходить в сапожную мастерскую. Мастер дядя Федя вскоре понял, что у меня выходит неплохо с освоением этой профессией, стал поручать работать на серьезных заказах, шить новые хромовые сапоги, дамские лодочки. За осень 1944-го научился многому. Сделали протез. Шагнул и рухнул от боли. Предложили реампутацию. Осколки к этому времени все крупные повытаскивали, мелкие (гл. образом в стопе и подъеме стопы) зарубцевались давно, сидели в сосудах и между сухожильями в черных капсулах. Тревожили, но извлекать было опасно, чтобы не навредить больше, чем сделать пользы. Реампутацию делали под местным. Привязали к столу, две, медсестры удерживали руки. Урывками видел, как пилой отрезали кость, как перевязывали сосуды и нервы (натянут пинцетом, как струну, зажмут, перевяжут, отрежут и оставшиеся - прыг в «пасть» ..., потом засыпали эту «пасть» стрептоцидом и зашили, 12 швов. Было очень больно, когда работали с костью резали пилой, обрубали кромки медицинским зубилом. Ни пикнул, как и посей час всею жизнь при фантомных болях. На 18 день швы сняли. Получился мягкий обрубок ноги с синевой на конце. Через месяц-полтора снова пробую протез. Вспоминаю врача: «Сделают протез - танцевать будете ...». Да, «потанцевал» изрядно, пока стал не ходить, а передвигаться. Мешало все: боль, ограниченность подвижности в суставах оставшейся ноги. Но ремонт закончен. Я жив, бодр духом - еду домой. 23 декабря 1944 подогнали телегу, запряженную лошадью, и с помощью сопровождающей женщины от госпиталя, я отправился в обратный путь. Москва встретила радушно и внимательно. Люди без обращения помочь делали это с бескорыстным вниманием. Все хлопоты с компостированием билетов делала сопровождающая Елизавета Петровна. Военным эшелоном доехали до Пустошки, проездные билеты были до Риги, я планировал сойти в Идрице, в крайнем случае - в Себеже. От Идрицы до дома ближе всего. Меня пропустили, сопровождающую с Пустошки высадили. В Идрице мне помог ехавший тоже из госпиталя домой попутчик, парня отпустили домой долечиваться после ранения. Сойти нам пришлось прямо в снег. Кругом ни одного здания, только невдалеке деревянный домик из брусьев. Добрались. Это и был временный вокзал. Какими путями, не знаю, но назавтра подъехали сани, и резвая лошадка по разъезженным проселкам часа через два повезла по родным местам. Вот и родная Заверняйка: пепелище на месте родного дома, землянка на огороде. Меня не ждут в этот день и час (7 января 1945 года). Заслышав скрип саней и «Тпру ...» открывается дверь, с криком «Виктор, мама, Виктор приехал ...» выбегают все ..., кроме папы. Расцеловали, привели, раздели, усадили на скамью. Спрашиваю: «Папа в кузнеце?!» - Мама: «В больнице папа: палец отстрелил». Поясню.
Отец был прекрасным охотником и стрелял из ружья без промаха по любой дичи. На пари мог положить ружье на землю и поразить брошенную вверх шапку, успевая схватить с земли ружье, взвести курок и выстрелить. В первые же дни оккупации последовал грозный приказ: «Сдать оружие немецким властям, кто не подчинится - расстрел». Отец не сдал свое ружье и охотничьи боеприпасы, замуровал в нише кузнечного горна в кузнице. После освобождения вынув, захотел стрельнуть по воробьям. Как держал левой рукой стволы на прицеле, обняв патронник, так и стрельнул. Ружье выпало из рук двумя частями, большого пальца нигде не нашли вместе с осколками разорванного ствола. Попал в больницу. Печальная история! Для кузнеца это - трагедия, как держать клещи при ковке без большого пальца? ... Сижу, рассказываю, расспрашиваю. Ездового мама накормила (как раз Рождество Христово 7 января), угостила, и довольный, дядя отправился домой.
Быстро разнеслась весть: приехал, привезли Витьку Парамонова, без ноги, привязана искусственная, сидит, как человек. Вваливается соседка, тетя Дуня Козлова, с порога со слезами, причитает, головой качает: «Сынок мой дорогой, кормилец ...», остановилась передо мной: «... Ахти, говорили без ноги ...», нагибается, щупает коленки через ватные брюки (гак одет в зимнюю дорогу в госпитале), «Есть ноги», поднимает голову, просит пройтись, встал, пройти не могу. Она: «Стало быть, правду говорили...».
Через два дня звонок из райвоенкомата, требуют привезти, сопровождающей .надо документы оформить на обратный путь. Нашли в колхозе лошадь, все сделали так, как надо. Сопровождающая попала в Опочку на попутной военной машине прежде меня.
Не сидел без дела с первого дня. Прежде всего обул семью, папе сапоги сшил, Але сапожки из искусственной кожи, ободранной из подбитой и брошенной немецкой легковой машины -такие нарядные получились (Аля перенесла тиф и малярию, умереть не дала мама, выходила, правда, в дальнейшем все это нашлось и она, самая младшая из наших сестер, ушла из жизни, едва вышла на пенсию, первой в нашей семье). Старшим сестрам, маме из чего попало, какую-то обувь смастерил. Помню, к Любе приехал в школу инспектор, тыловик. Она пришла на урок в сплетенных из то ли шпагата, то ли тонких веревочек обувка, похожих на тапочки, и без чулок. По уроку, и как к заведующей начальной школы особых замечаний не было, все в пределах возможного. «Вы посмотрите на себя, учительница, во что вы обуты?!.» Сколько слез Люба вылила, одному Богу известно. Обувку эту она мастерила сама по тому образцу, что делали в партизанах: или из сырой кожи коров (научили армяне), или из веревочек, из чего только можно. А чулки - забыли, какие они есть, что это такое. Сразу после освобождения никаких ни чулок, ни носков, кроме как связанных самими, не было, а это было в сентябре 1944 г. Еще шла война, и во всем люди довольствовались тем, что есть.