Деревня Трубичино Опочецкого района, что расположена среди соснового леса, красиво окаймлена извилистой и спокойной рекой Иссой. В этом живописном уголке осенью 1922 года родилась я. Чуть раньше или немного позднее здесь родились еще 14 моих сверстников. Вместе мы играли в деревенские игры, пасли скот на берегах Иссы, купались, ходили в лес за грибами и ягодами. Вместе встретили Великую Отечественную войну.

Многие не дожили и до двадцати лет, но память о них жива и сегодня.

...Я и сейчас мысленно вижу немецких солдат, нескончаемым потоком движущихся по дороге Мозули — Опочка. В одном километре от деревни Барсаново, на опушке леса, человек тридцать красноармейцев, не пожелавших живыми сдаться врагу, до последнего патрона и гранаты дрались в неравном бою с оккупантами. Так и остались они лежать на поле боя истерзанные, но не сломленные.

Немцы заняли и мою родную деревню. Сначала ворвались несколько танков и мотоциклов, с грохотом пронеслись по улице. Убедившись, что Красная Армия отступила, немцы тащили все, что попадалось под руки. Потрошили и жарили на улице поросят, гусей, кур, потом ели, пили и горланили песни, играли на губных гармониках.

Но это было только начало наших бед. На смену танкам пришли пехота, отборные эсэсовские войска. Они не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков.

Когда немецкие изверги вольготно разгуливали и занимали квартиры в центре деревни, мы, жившие рядом с лесом, собирали какую могли одежду — брюки, рубашки, переодевали наших красноармейцев по нескольку человек в день, давали им еду, и они под видом беженцев шли по направлению к фронту, в лес, к родным.

Мой отец, участник гражданской войны, в июле 1941 года присмотрел несколько винтовок, обойм с патронами и хранил их в земле в ста метрах от дома. В эту тайну он посвятил и меня. Когда в нашем районе стала действовать спецгруппа Чугунова, это оружие было передано отряду.

Позднее на мою долю выпала роль разведчицы-связистки. Имея при себе велосипед, что по тем временам было редкостью, я быстро могла сообщить партизанам интересующие их сведения в радиусе двадцати километров.

Шел уже 1943 год. По доносу какого-то предателя арестовали и посадили в концлагерь моего отца, работавшего егерем в лесничестве. Он просидел несколько дней, но за отсутствием улик его отпустили домой. Сгустились тучи и надо мной. Отец не мог больше отводить подозрения, с должности егеря его сняли.

Однажды, выполняя очередное задание партизан, я ехала на велосипеде по дороге Опочка — Красногородское. Два контрольных пункта проехала благополучно, на третьем меня остановил немецкий часовой, проверил документы и тоже хотел пропустить. Но вдруг из бункера выбегает полицай и дает немцу знак задержать меня. Меня привели в бункер, потом снарядили подводу, в конвоиры дали двоих вооруженных до зубов немцев, троих полицаев и повезли обратно в Опочку.

Люди возвращались из города, и при встрече с нами их лица бледнели, суровым становился взгляд. На вопрос: «Куда тебя, Люба?» — полицаи весело отвечали за меня: «Расстреливать!»

В Опочке меня сдали долговязому жандарму. Потом я оказалась в бараке. Он был переполнен людьми. Стояла невыносимая духота. Слышались стоны больных, плач детей и рыдания женщин от боли. На трехъярусных нарах лежали древесные стружки, но не было никакой возможности даже прилечь, на стружках кишели вши и блохи.

На вторые сутки меня вызвали на допрос в гестапо, где я сразу ощутила весь ужас своего положения. Твердо решила говорить одно: «Связи с партизанами не имею, где находятся мой брат и его товарищи, не знаю». Не добившись признания, немцы избили меня ногами на полу и в бессознательном состоянии приволокли в камеру предварительного следствия при гестапо. Здесь, среди заключенных, были мать и сестра моего товарища — партизана Миши Васильева из Бабишг. Они с трудом узнали меня, уложили на деревянный настил-нары. Так я пролежала несколько дней вниз лицом, не в силах шевельнуться от боли. Людей в камеру приводили и уводили, а я все. оставалась лежать.

Дней через десять фашисты решили допросить меня еще раз, пока старая боль не утихла. Второй допрос отличался от первого разве что еще большей жестокостью. Ничего не добившись и теперь, меня отвезли в лагерь и бросили в тесную камеру.

В камере нас оказалось трое: две женщины, приговоренные к смерти эстонскими наемниками, и я. Одной из них была Валя Осипова из Люцкова, ее муж Иван сидел рядом в камере, второй была Зина Семенова из Опочки. У Вали дома остались мать и четырехлетний сын. У Зины — трое детей и мать, муж был на афронте. Он них я узнала, что в их группе 32 человека, они имели связь с Ленинградской партизанской бригадой. Руководила этой группой учительница из Опочки Наталья Васильевна Соловская. Узнала я также, что предала их некая Нинка из Люцкова и что она опять продолжает шпионить среди узников, поэтому ей доверено топить печи в камерах. В последний час своей жизни Валя и Зина просили меня: если мне придется когда-нибудь оказаться на свободе, передать их родным и детям последние весточки от них. Валя просила передать устно, а Зина написала своим детям записочку, это было ее последнее в жизни письмо. До своего освобождения Зинино письмо я хранила под стелькой в туфле. Только в начале 1944 года смогла исполнить последнюю их просьбу... Зимней ночью 1943 года всю группу — 32 человека — вывезли на Варыгинское поле, где заранее были сложены дрова, облитые бензином, и заживо сожгли всех.

Я осталась в камере одна. Днем беспрерывно слышался лязг замков и засовов. Ночью раздавались душераздирающие крики, стоны, плач: людям ломали руки, ноги, вырезали звезды на спине и груди. С трудом я поднималась па ноги, но голова кружилась, и я снова падала. Надзиратели обратили внимание, что я сутками не подаю признаков жизни, и решили отвести меня в изолятор к врачу.

Но, когда я переступила порог изолятора, ужас охватил меня при виде белых свертков на нарах. Это лежали изуродованные, истерзанные люди, завернутые в простыни, обреченные на смерть после допросов; их было страшно показать миру, поэтому их отвозили за город и заживо сжигали. Мне дали лекарство и опять отвели в камеру. По утрам приносили 150 граммов хлеба с опилками и поллитровую банку вареной травы. Я старалась растянуть этот кусочек хлеба до вечера, но голод настолько мучил меня, что к двенадцати часам съедала последние крошки... Домой я вернулась зимой.

До сего времени не могу понять, во что мне больше верить: в «счастливую звезду» или в собственное мужество и выдержку. Меня освободили. Я шла от лагерной конторы и все думала: сейчас раздастся автоматная очередь в спину, и жизнь моя оборвется... В нашей деревне вместо холеных кадровых немецких войск теперь стояли отряды из стариков-немцев. Дома я узнала, что по доносу был арестован наш староста Федор со своей женой Дусей. Их отправили в Германию. Федора непосильным трудом и голодом замучили в концлагере. У Дуси родился в лагере мальчик, но больше недели не прожил, умер.

Весной 1944 года моего отца опять забрали гестаповцы и отправили в Прибалтику. Домой он вернулся только месяц спустя после освобождения нашего района от гитлеровцев. Фронт стал приближаться к нам, партизаны начали продвигаться глубже в тыл врага. Красная Армия освобождала район за районом, а гитлеровцы все дальше отступали с большими потерями. При своем отступлении в июле 1944 года они сожгли нашу деревню и расстреляли одиннадцать человек, которые не успели скрыться в лесу. Среди них были семья Митрофановых — мать, дочь 17 лет, семилетний сын и старушка-мать; мои дедушка и бабушка и семья Вани Тимофеева: отец, мать, двоюродная сестра Мария 17 лет. Когда Красная Армия освободила наш сельсовет от фашистов, мы вернулись в свою деревню. Но на месте, где стояли когда-то дома, догорали головешки.

Мы знали, что в деревне остались люди. Но где они? По свежевырытому песку мы догадались, что здесь наши односельчане закопаны в противотанковом рву. Убитые горем, медленно откапывали труп за трупом, поражаясь зверству гитлеровцев. У стариков были проломлены черепа, девушки изнасилованы и скошены автоматными очередями, а их русые косы, отсеченные пулями, валялись на улице. А чем был виноват семилетний мальчик Леня, которого изрешетили эсэсовские пули? Всех их мы похоронили в братской могиле за деревней, на опушке леса.

После освобождения района Ваня Тимофеев прислал моим родителям письмо. Он сообщил, что после ранения он выписался из госпиталя и находится в рядах Советской Армии. Не знал тогда Ваня, что его отца и матери нет в живых, не знал он и того, что брат Федор погиб на фронте под Новгородом. Мне было трудно решиться написать ему об этом. Но письма от него все шли, и я не могла больше молчать. Узнав о гибели своих родных, Ваня очень тяжело переживал это. Мой отец, мать и я всеми силами старались делать так, чтобы он не был одинок и хоть чем-то уменьшить его страдания. И когда он демобилизовался из рядов Советской Армии, мы жили одной семьей.

В 1946 году я уехала учиться в Ленинградский полиграфический техникум. После окончания его была направлена работать в город Омск. Через три года снова вернулась в Ленинград. Оттуда в июне 1952 года вместе, с мужем уехала в Одессу, а четыре года спустя мы переехали в Опочецкий район. Здесь и живем до сего времени.

Любовь САМОФАЛОВА,

участница партизанского движения.