«Будничная жизнь разведчика во вражеском тылу?» — спрашиваете вы. Отвечу так: это хождение по ломкому льду в непогоду. Лед трещит, ломается, вода проступает на его поверхность, вот-вот рухнет под тобой опора, а ты идешь вперед навстречу злому ветру. Должен идти. И сегодня и завтра...

(Из беседы автора с разведчиком Гавриилом Злочевским, он же Злобин, Дубровский).

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Автобус Псков —Опочка опаздывал. На одном из участков Ленинградского шоссе велись ремонтные работы. У временного моста создался затор. Мы простояли минут тридцать, и теперь водитель, стараясь войти в график, гнал полупустую машину, не заботясь об удобствах пассажиров.

Рядом со мной сидела миловидная девушка. Сначала мы молчали, потом разговорились. Я узнал, что моя спутница —Рая Скворцова — ездила поступать в институт, а сейчас собирается немного погостить у родственников, что Раина бабушка «настоящий человек», в годы фашистской оккупации гитлеровцы расстреляли одну из ее дочерей, которую «тоже Раей звали».

В Опочку мы все-таки опоздали. Автобус, на который я собирался пересесть, уже ушел. Начал накрапывать дождь. Мокнуть в ожидании оказии не хотелось, и я охотно принял приглашение моей спутницы немного отдохнуть у них, познакомиться с ее бабушкой.

...Пелагее Тихоновне было далеко за семьдесят. Рассказывает она неторопливо. На первых порах с некоторой обидой. И это понятно. Много лет минуло с тех пор, как в последний раз услышала мать голос дочери, крикнувшей из кузова гестаповской машины: «До свидания, Родина! Прощай, мама!» — а и до сих пор жители города не знают, что исполнительная сотрудница хозяйственной комендатуры фашистов Рая Гаврилова восемнадцать долгих месяцев изо дня в день вела разведку в стане врага.

Не раз матери в послевоенные годы приходилось слы¬шать и такое: «Яблоко от яблони недалеко падает». Злые языки намекали на арест отца Раи органами НКВД. В печально памятный для многих 1937 год техник-строитель Василий Гаврилов неожиданно для себя и семьи оказался в списках «врагов народа».

Внимательно слушая рассказ Пелагеи Тихоновны, я время от времени посматривал на противоположную стену. В темной рамке там висит портрет Раи. Строго очерченное, красивое лицо, с глазами, от от которых трудно оторвать взгляд. В них и что-то невысказанное, большое, и какая-то настойчивая просьба таится и грусть о чем-то невозвратном. Это о таких лицах писал Илья Сельвннский:

По разлету крылатых линий

Огневых темно-русых бровей

Ты почуешь порыв соколиный

Неуемных русских кровей.

А какая упрямая сила

В очертаниях этого рта!

В этой девушке — вся Россия,

Вся до родинки разлита.

Рассказ Пелагеи Тихоновны прервала моя спутница:

— Бабушка, а чай пить будем? — Конечно, Раюшка. Заговорила старая гостя нашего. Сейчас приду на кухню.

Пока мои хозяева отсутствовали, я листал небольшой семейный альбом. За последней страницей его лежала тонкая записная книжка иностранного образца. На первой странице было что-то написано неровными строчками, поспешно. Не удержался, прочел: «Оленька, моя родная. Вырастешь большая. Мамы у тебя не будет. Но солнышко тебя приголубит. Ходи в полюшко, лесочек... Вспоминай маму, как тебя любила и добру учила. Будь всегда хорошая, добрая... Твоя мама».

Странная записка-загадка. За чаем, как бы ненароком, я вынул из альбома записную книжку. Пелагея Тихоновна посмотрела на меня настороженно и спросила:

— Прочел?

— Простите ради бога, прочел. И рад, что не сбылось ваше недоброе предчувствие. Оленька, как мне рассказывала ваша внучка, уже большая, замужем, работает, любит вас. И вы живы-здоровы.

Пелагея Тихоновна взяла из моих рук книжечку и неожиданно заплакала. Я растерянно смотрел на нее, Рая, не очень дружелюбно,— на меня.

— Не я писала, мил человек, эту записку, — дрогнувшим голосом заговорила Пелагея Тихоновна.

— Оля и Аннушка не мои дочери, хотя видит бог, как они мне дороги. Видно, пришел ко мне исповедный час. Тебе первому из посторонних людей открою нашу семейную тайну. Только ты обещай мне разузнать про секретные дела погибшей. Раечки. Человек ты военный — тебе легче это сделать. Даст бог, тогда и могилка ее отыщется. Сходила бы, поплакала — душа не томилась бы так в горе.

Я обещал. И тогда Пелагея Тихоновна поведала мне необычайную историю сорокалетней давности...

Шла гражданская война. В одном из сибирских поселков проживала большая и дружная семья Яковлевых. Когда в Сибири объявился Колчак, два брата Пелагеи Тихоновны стали партизанами. Погибли в боях. Вскоре пришла в семью еще одна беда. На железнодорожную станцию прибыл эшелон с чехами, бывшими военнопленными России. Они возвращались на Родину. Эшелон стоял на станции несколько дней. Настенька — шестнадцатилетняя младшая сестра Пелагеи Тихоновны — торговала молоком на вокзале. Красивая девушка приглянулась молодому чеху, и тот, пригласив ее к себе в вагон, не выпустил, когда прозвучал гудок паровоза об отправлении поезда дальше на восток.

Прошли годы. Семья Пелагеи Тихоновны перебралась на берега Великой. И вдруг в Опочку пришло письмо из Чехословакии. Как Анастасия узнала адрес старшей сестры, покрыто тайной, но писала она. Расспрашивала про родных. О себе сообщила: замужем, муж — железнодорожник, имеют двух дочерей, живут хорошо, но очень тоскует по Родине.

Отвечать боялась. А спустя год, когда зорями рябин глянула осень в дома опочан, поздним вечером Пелагея Тихоновна обнимала Анастасию и своих чешских племянниц Аню и Олю на пороге своего дома. Всю ночь проговорили сестры.

Лишь под утро Анастасия легла спать. А в следующую ночь у домика Гавриловых остановился «черный ворон». В комнату вошли двое: плечистый, румяный молодой человек в штатском и пожилой военный. Последний приказал:

— Урбан, собирайтесь.

— Зачем? Куда вы ее повезете? — Пелагея Тихоновна заслонила собой сестру.

Военный криво усмехнулся:

— Прокатимся до окружного центра. Пусть полюбуется мадам на Великие Луки. — Отпихнув в сторону Пелагею Тихоновну, грозно рявкнул: — Быстро! Минуту на сборы, — и грязно выругался.

Так Пелагея Тихоновна вторично потеряла сестру. Тяжелая была та ночь в домике Гавриловых. Рая всячески успокаивала своих обретенных двоюродных сестер. А под утро сказала матери:

— Что бы ни случилось с тетей, Аня и Оля будут с нами. Ты их удочеришь, мама. Хорошо?

— Хорошо, доченька...

Выдержка из следственного дела «чехословацкой шпионки Урбан»:

— Ваша фамилия Урбан?

— Да, Урбан. В девичестве Яковлева.

— Последнее неважно. Скажите, с каким заданием от разведцентра вы приехала в Советский Союз?

— Я приехала к сестре. Привезла дочерей, показать им мою Родину.

— Не врите! Повторяю вопрос—с каким заданием...

Допрос продолжался спустя полчаса.

— Урбан, когда и с каким заданием приедет ваш муж в СССР?

— Он сюда не приедет.

— Опять вранье. Отвечайте — где и когда Урбан Антон должен совершить диверсию?

— Бог с вами, господин следователь.

— У нас нет господ.

— Поверьте, товарищ следователь.

— Я шпионкам не товарищ, сука.

— Клянусь детьми, не шпионка я, — убейте меня, коль неправду говорю.

— Нет! Ты скажешь...

Допрос вторично прерывается...

Анастасию Тихоновну Урбан, в девичестве Настеньку Яковлеву, расстреляли. Пелагея Тихоновна судьбу сестры так и не узнала, хотя несколько раз и ездила в Великие Луки. Сердце чуяло горькую правду, но и теплилась надежда. Многие тогда жили в ожидании справедливости или чуда.

НИЩИЙ У МОСТА

Дыхание войны опочане ощутили в первые дни июля, когда фашистские летчики бомбили шоссе на Ленинград и железнодорожную ветку Опочка — Идрица. Варварски обстреливали из пулеметов толпы беженцев из Прибалтики. Один из самолетов на бреющем полете дважды промчался над колонной детдомовских ребятишек на шоссе. Мало кто уцелел.

9 июля 1941 года отходившая от старой латвийской границы небольшая группа красноармейцев дала последний бой гитлеровцам на старинном крепостном валу. Фашисты заняли Опочку.

Сутки над рекой Великой полыхало зарево пожаров. Гавриловы поначалу подались всей семьей в лес. Потом, как и другие опочане, вернулись в город. Заняли небольшой уцелевший домик на Почтовой улице.

Страшным было это возвращение. Ушли в лес свободными людьми, а вернулись...  Сытые, наглые лица чужеземцев кругом и грозные приказы, регламентирующие каждый шаг, каждый поступок...

Мучается Рая. Молчит. Кусает губы, а ночами плачет в подушку. Не может понять: откуда такая трагическая незащищенность перед врагом, о коварстве и силе которого знали? И простить себе не может: как это она так некстати в начале войны уехала к родным в Опочку? Надо было добиться отправки на фронт.

— Кто же знал, что такое приключится, — успокаивала Пелагея Тихоновна дочь.

— Переживем как-нибудь злое лихо. Притаимся. А там, глядишь, и наши вернутся.

Наши... Рая видела их в один из осенних дней. По Ленинградскому шоссе гитлеровцы гнали в направлении к Пскову большую колонну военнопленных. Холодный ветер срывал последние листья с деревьев и бросал их под ноги смертельно уставших людей. Красноармейцы были в изодранных гимнастерках, многие босы. Шли они молча, не оглядываясь по сторонам, но как-то подтянуто, собранно. И Рая, стоявшая в толпе на базарной площади, вдруг всем своим существом ощутила: идут обреченные на гибель, но мужественные люди.

Очевидно, это поняли и другие. Толпа зашумела. К пленным бросились ребята, плачущие женщины совали в руки хлеб, яйца, сало.

— Шнель! Шнель! — грозно кричали конвойные.

И тогда, покрывая общий шум, раздался сильный мужской голос:

— Выше головы, товарищи! Красная Армия вернется! Мы из рядно поколотили фашистскую погань под Ленинградом.

К кричавшему, высокому, худощавому краснофлотцу с окровавленной тряпкой на голове, подбежал полицай и ударил его прикладом по спине.

— Что делаешь, иуда! — рванулась к обочине дороги Гаврилова, но чья-то рука удержала ее, и Рая услышала:

— Потише, девушка...

Краснофлотец споткнулся, но тотчас выпрямился. Изо рта у него текла кровь. Голос звучал глухо, будто говорил он откуда-то издалека, но Рая хорошо расслышала слова:

— Идите в партизаны, товарищи! Помогайте нашим разведчикам. Не покоряйтесь фашистам. Якорь им в глотку!

Вынырнувший внезапно сбоку гитлеровец-фельдфебель дважды выстрелил из парабеллума в моряка...

В часы тяжелых ночных раздумий Рая все чаще вспоминала бледное лицо с немигающим горящим взглядом и худую, поднятую вверх, сжатую в кулак руку. Она повторяла шепотом предсмертные слова краснофлотца, ища в них ответ на мучившие ее вопросы. И однажды утром решительно сказала матери:

— Пойду немчуре служить. Семье кусок хлеба не помешает.

— Не ходи, доченька, — попросила Пелагея Тихоновна, — перебьемся как-нибудь зиму.

— Служить, мама, врагу можно по-разному. Можно и так, чтобы служба моя нашей армии пригодилась.

В хозяйственной комендатуре каждого поступавшего на работу русского допрашивал гестаповец Райхерт. Он, подражая шефу СД, любил ошарашивать вызванного к нему человека знанием биографических данных. Не успела Рая переступить порог кабинета, как услышала:

— Ты, девица, был студент институт?

— Да, — спокойно ответила Гаврилова.

— Физика, математика. Драй лет? — коверкая слова, самодовольно улыбнулся Райхерт.

— Училась на третьем курсе.

— Твой фатер был арест НКВД?

— Да.

— Но ты продолжал быть комсомол?

Рая в упор посмотрела па гестаповца и тем же ровным голосом ответила вопросом на вопрос:

— А вы бы как поступили на моем месте?

— О, ты не только красивый, но и умный девица, — Райхерт поднялся из-за стола. Глаза его зло блеснули.

— Но ты понимай. Мы здесь, как это, бог и черт. Можем всех вас вешать, миловать. Нам нужен честный служба. Ты понял, хороший девица?

— Отлично поняла, оберштурмфюрер.

— А ты не боишься гестапо?

И тут Гаврилова сделала отличный ход:

— А почему нужно бояться гестапо? Там же работают доверенные люди самого фюрера, как и вы, господин оберштурмфюрер.

Райхерт разразился тирадой о могуществе гестапо, а затем изрек:

— Будешь служить в отделе господина Мюллера.

Первый бой, как правило, определяет всю жизнь солдата на войне. Рая подсознательно понимала этот неписаный закон и была рада, выиграв первый поединок с врагом. Теперь она почувствовала уверенность в себе. Чувство было крошечное, как язычок пламени, лизнувший мокрые ветки костра в ненастье, но яркое, драгоценное.

Понимала ли девушка всю тяжесть, что легла па ее молодые плечи, когда вышла она впервые из кабинета начальника главного отдела комендатуры Вилли Мюллера? Сознавала ли, на что обрекает себя, когда говорила, смеясь (но так, чтобы слышали все ожидавшие приема), случайно оказавшейся здесь знакомой: «А он, знаешь, милый, наш будущий начальник. Право, с ним приятно разговаривать».

Понимала. Сознавала. И вскоре добилась своего. Красивая, умная, вежливая, но без подобострастия, мало с кем знакомая в Опочке девушка понравилась Мюллеру. Он доверил Гавриловой обширную документацию. Когда убедился в ее нежелании заводить знакомства с русскими служащими комендатуры, сделал своим секретарем-переводчиком.

В первую военную зиму командование фашистских армий группы «Норд», понимая стратегическую важность Ленинградского шоссе, создало в Опочке одну из опорных баз 16-й немецкой армии. Отсюда к окруженному Ленинграду шли свежие войска. На складах хранились внаряды, продовольствие. В городе находились подразделения охранных войск, группа военной разведки — абвера, отделение тайной полевой полиции и эмиссары зондерштаба «Р» (Россия). Щупальца контрразведывательных органов охватывали не только Опочку, но и большой регион вдоль реки Великой.

Все это не могло не интересовать командование Ленинградского и Северо-Западного фронтов. Еще осенью 41-го начала свой знаменитый рейд в глубоком тылу врага 2-я особая партизанская бригада разведотдела штаба Северо-Западного фронта. Главная цель рейда — разведка. Среди радиограмм, полученных комбригом майором Литвиненко от штаба, была и такая: «Уделите особое внимание непрерывной разведке и действиям на дорогах, идущих из районов Себежа и Опочки».

В конце января 1942 года гарнизон Опочки был поднят по тревоге. Из штаба охраны войск коменданту и начальнику отделения СД сообщили о налете «конной банды казака Литвиненко» на железнодорожные станции Насва и Выдумка и о вторжении на территорию Пустошкинского района. Узнав о последнем из разговора Мюллера с начальником комендатуры Гофманом, Гаврилова решила найти предлог для поездки в волость, расположенную поближе к Пустошке. Но этого не потребовалось. На другой день, возвращаясь с базара, у моста через Великую она неожиданно услышала:

— Потише, девушка...

Рая вздрогнула: этот голос и эти слова однажды звучали, тогда, когда гнали по площади военнопленных. И все же повернулась она неторопливо, с небрежной улыбкой. У перил стоял старик-нищий. Глаза его, глубоко спрятанные под густыми рыжими бровями, блестели молодо и немного насмешливо. Протянув руку, он громко прогнусавил:

— Подайте Христа ради, барышня, — и, принимая от Гавриловой оккупационные марки, скороговоркой добавил:

— Если узнали, то рискните в воскресенье принести сюда что-либо поценнее этих бумажек.

— Для кого? — машинально спросила Рая.

— Для батьки Литвиненко.

— А если вас схватят?

«Нищий» быстро заковылял прочь, бросив на ходу:

— Дурак, кто на болоте свищет да, не клавши, ищет.

В ту ночь Гаврилова ни на минуту не сомкнула глаз. В «нищем» Рая не сомневалась: не мог быть провокатором человек, удержавший ее от смертельно опасного шага. Беспокоило девушку другое: какие лучше всего сведения сообщить Литвиненко? Она лихорадочно перебирала в памяти все, что старалась раньше запомнить.

Воскресный день выдался неожиданно теплым. Солнце грело не по-зимнему, и от крыш струился пар. Гаврилова появилась на базаре одной из первых. Побродив для виду минут двадцать среди возов, пошла к мосту. «Нищий» стоял на том же месте. Рая сунула ему краюху хлеба.

«Подаяние» сотрудницы хозкомендатуры было богатым. В бумажке, вложенной в хлеб, сообщались номера воинских частей, находившихся на довольствии в Опочке, назывался срок отправки из города в сторону Ленинграда автоколонны с боеприпасами, данные о составе и вооружении постоянного гарнизона города.

Уходя, «нищий» предупредил:

— Мы уходим из района, но вас найдут. Пароль тот же, но с добавкой: «А я не тороплюсь», в ответ: «Потише, фрейлейн».

Теперь Гаврилова жила в страшном напряжении. Она внимательно просматривала каждую бумажку, поступившую из воинских частей, дважды вела рискованный разговор с обер-лейтенантом из строительной организации Тодта, напросилась на поездку в Красногородское, куда прибыла новая воинская часть. Поехала в субботу, несмотря на вьюгу.

Вернулась Рая в город поздно, метель к тому времени усилилась, яростно крутила снежные космы по безлюдным улицам, зло стучалась в затемненные дома. С трудом добралась разведчица до своей Почтовой.

— Слава богу, наконец-то, — вздохнула Пелагея Тихоновна.— Закоченела небось. Иди погрейся у плиты да поешь — там твое любимое блюдо.

Уплетая за обе щеки жареную картошку, вывалянную в муке, Рая похвасталась:

— А я сала немножко привезла.

Раздался негромкий стук, и через минуту на кухне появилась Аня, раскрасневшаяся от мороза. С осени она работала в казино судомойкой, а иногда исполняла и обязанности официантки.

— Устала? — подошла к ней Рая.

— И не говори, сестренка. Смертельно. Перед закрытием неожиданно заявился генерал Скультэтус, злыдень старый. Два раза выгонял из зала: то ему не; так, это не этак.

— Аня сладко потянулась.

— Зато до чего приятно после всей этой грязи очутиться на свежем воздухе, пробежать по морозу!

— И все же, — Рая отвела Аню к окну, — тебе удалось узнать, о чем шел разговор?

Аня отколола хрустящую корочку льда от стекла и рассмеялась.

— Попробуй не узнать. Ты ведь меня поедом заела бы.  — И уже серьезно прошептала: — Говорили офицеры о новом командующем всеми войсками под Ленинградом. Фамилия его фон Кюхлер. Туда какие-то тяжелые пушки перебрасывают. А к нам зенитчики приедут. Свои хлопушки на валу у Великой поставят.

— Аннушка, до чего же ты у меня славная!

АБСОЛЮТ, ОЛЕНЬ И ДРУГИЕ

...На вторую встречу со связником Гаврилова шла как па праздник. Трижды в это воскресенье подходила к мосту, но никто ее не окликнул. Минул день, второй. В среду, когда торопилась домой обедать, услышала за собой шаги. Чуть-чуть обернулась — ее догонял немецкий офицер. С горечью подумала: «Еще один ухажер», но вдруг услышала:

— Потише, девушка...

Посмотрела назад. Лейтенант в полевой форме вермахта. В черных, как уголь, глазах смешинка. Небрежно ответила:

— А я не тороплюсь.

— Потише, фрейлейн.

Рая быстро разломала в сумке, хлеб, достала бумажку — не подавать же господину офицеру хлеб. Взял — и ни слова, даже спасибо не сказал, как в первый раз «нищий». В душе шевельнулась обида, но Рая улыбнулась и насмешливо проговорила:

— Между прочим, господин лейтенант, немецкие офицеры не имеют привычки разминать сигареты пальцами, как это делаете вы сейчас.

Сверкнул в ответ белозубой улыбкой незнакомец:

— До свидания, фрейлейн! Среди разведданных, полученных весной 1942 года от спецгрупп и одиночек-разведчиков (в том числе и от Гавриловой), в Центре особое внимание обратили на переброску тяжелых орудий к Ленинграду. Эти сведения были первыми ласточками о готовящемся гитлеровцами втором штурме невской твердыни. Операция готовилась в большой тайне, намечалась на исход лета. Любитель экзотических названий, фашистский генералитет закодировал ее под названием «Фойерцаубер» («Волшебный огонь»).

Чтобы притушить этот огонь в начале, в глубокие тылы фашистских армий, окопавшихся под Ленинградом, в 1942 году были заброшены разведотделами штабов войск и чекистами спецгруппы; штабы партизанских формирований направили свои отряды к берегам Великой, в район старой государственной границы с Латвией. Тылы фашистов стало лихорадить. То там, то здесь вспыхивали маленькие очаги вооруженного сопротивления, и как при лесном пожаре бегут огоньки с ветки на ветку, а потом полыхает пламя, так и эти очаги серией взрывов полыхнули на дорогах к Опочке. Особенно их много было там, где обосновалась небольшая, но сильная партизанская бригада себежского учителя Владимира Марго.

Из штаба охраны войск группы «Север» раздался встревоженный звонок:

— К нам поступают донесения о взрывах на дорогах Себеж — Опочка — Остров. Сообщают, что действует какая-то Марго.

— Простите, не какая-то, а какой-то, — решил уточнить капитан Дэмайт, помощник коменданта Опочки.

В трубку прорычали:

— Баба это или казак, генерала не интересует. Но если взрывы на Петроградском шоссе но прекратятся, вам и вашим коллегам придется покинуть город и кое-чему поучиться в частях действующей армии.

Разведчикам Марго удалось привлечь к сбору разведывательной информации Тоню и Любу Алексеевых, фельдшера из деревни Букино Марию Кузьмину. Но их сведения касались второстепенных дел гитлеровцев. Нужен был человек, работавший в главных органах врага. Особенно остро этот вопрос встал в 1943 году, когда фашисты, после прорыва блокады Ленинграда, начали строительство оборонительной линии «Пантера». Центральная часть ее и правый фланг проходили по берегам Великой.

Гаврилова к этому времени располагала обширной информацией, но почти полгода связи с Центром не имела. И вот однажды, когда она возвращалась из пригородной деревни в город, дорогу ей преградил молодой парень с повязкой полицая на рукаве.

— Тебе чего? — грубо спросила Рая и вынула спецпропуск. — Отваливай.

Парень, немного похожий на цыгана, добродушно улыбнулся:

— Так вот ты какая.

— Какая? — уже сердясь, спросила Рая.

— Красивая.

— Надо же, разглядел. Ну а дальше что, целоваться полезешь?

— Не собираюсь. Потише, девушка...

Гавриловой показалось, что она ослышалась.

— А ну, повтори.

— Потише, девушка.

— А я не тороплюсь, — радостно ответила Рая и, уже улыбаясь: — С этого и начинал бы, ухажер несчастный.

— Придется не только ухаживать, но и оберегать. Так комбриг Марго приказал. Встречаться будешь только со мной. Зовут меня Рэм Кардаш.

— Повезло мне, — засмеялась Рая. — Чардаш, да еще Рем.

— Не Рем, а Рэм, — засмеялся и Кардаш. — Рэм — это сокращенно— революционная электрификация мира.

— Ну, слушай, электрификация, что я тебе расскажу...

Рая заставила Кардаша дважды повторить то, что ему рассказала. Часть этих сведений точно совпала с теми, которыми располагал заместитель комбрига по разведке Петрович.

— Клад, Владимир Иванович, а не девушка, — говорил он, докладывая Марго о походе Кардаша. — Точность сведений абсолютная.

— Вот и закодируем ее под именем Абсолют.

...Строительство «Пантеры» вызвало наплыв инженерных частей в Опочку. Нужны были упреждающие удары по объектам стройки, по автоколоннам с кирпичом, цементом, железом. А для этого нужна была оперативная разведывательная информация.

Гаврилова ищет верного помощника. И находит в лице беженки ленинградки Марии Федоровны Андреевой, работавшей в управлении. Просматривая ведомости, Рая замечает, что Андреева снижает плату за свет многим жителям и увеличивает суммы денег, выдаваемых крестьянам за привоз в город торфа. Идет на сближение. Как бы невзначай, расспрашивает Андрееву о Ленинграде. В один из дней, когда у Марии Федоровны заболел восьми¬летний сын, Рая достает нужные лекарства.

— Не знаю, как благодарить тебя, милая Раечка, — горячо говорит Андреева.  — Я знаю: ты догадываешься о моей маленькой помощи нашим и не выдаешь меня. Я открою тебе свою тайну. Пришла я сюда с сыном от самой границы... И не Андреева я, а Оленина. Мой муж — политработник в больших чинах. Где-то, коль-жив, воюет. Его добрым именем, сыном клянусь все сделать для нашей армии. А тебе решать, как со мной и Игорем поступить.

Рая молча обняла плакавшую женщину. Через неделю на явку с Кардашем пришла с Андреевой и категорично сказала связнику:

— Вот наш новый товарищ. Для Марго, Петровича и тебя — Олень. Возражений не принимаю. Все проверила. Иногда будешь встречаться с Оленем вместо Абсолюта.

Гаврилова стала оформлять командировки Андреевой к строительным объектам для уточнения доставок населением бревен, камней, торфа. Мария Федоровна дважды привозила из таких поездок наброски плана расположения складов горючего. Спустя трое суток, советские летчики разбомбили один из них. Информация поступила по цепочке: Олень — Абсолют—Кардаш — Марго.

А лед трещал, обламывался. В руки контрразведки гитлеровцев, попали многие жители, помогавшие партизанам. Эмиссары штаба «Р» (Россия)—мастера по провокациям — провалили две подпольные группы в Красногородском и Опочке. Гаврилова почувствовала повышенный интерес к себе со стороны Райхерта. Стала, осторожно наблюдать за ним и вскоре в замочную скважину подсмотрела, как он рылся в ...ее сумке, когда она на время оставила кабинет Мюллера незакрытым.

Гаврилова не была профессиональной разведчицей, никто ее неинструктировал, не обучал. Но природная наблюдательность, аналитический склад ума и исключительная волевая целеустремленность помогали ей выходить из критических положений. На другой, день она постучала в кабинет Райхерта и положила ему на стол: смятую копировальную бумагу. Гестаповец схватил ее и увидел явно проступавшие на ней номера воинских частей, получавших, довольствие на складе.

— Ты почему подобрал этот бумаг?

Гаврилова смущенно улыбнулась:

— Господин оберштурмфюрер, так вы же сами говорили мне: «Секретарь должен следить за всем, что остается после печатания: на машинке».

— Где нашла ты этот бумаг?

— В мусорном ящике.

— Кто бросал? — Фельдфебель Курт. На лице Райхерта появилось подобие улыбки:

— Я к тебе всегда питайт доверие. Будешь ходить ко мне, говорить о непорядок.

— Хорошо, господин оберштурмфюрер, — пообещала Рая.

Дорого дал бы тогда гестаповец, если бы знал, кого он вербует в соглядатаи. А сколько горя причинилибы фашисты члену военного совета армии Черняховского генералу Оленину, кабы ведали, что его жена и сын по сути дела в их руках. Не знал о судьбе своих близких и Оленин, хотя питал надежду на их спасение. Командующий армией Иван Данилович Черняховский поддерживал своего боевого товарища, говорил:

— Василий Максимович, всякое могло случиться, но надежда требует веры. Верь, живы твои. Попомни мое слово.

Ширилась партизанская борьба по обе стороны «Пантеры». Рос и вклад в нее тех, кто рядом с разведчиками Абсолютом и Оленем отважно шагал по ломкому льду. Сестры Алексеевы, Надя Литвиненко, устроившаяся работать в зенитную часть гитлеровцев, снабжали партизан медикаментами, табаком, солью, ценившимися на вес золота. Их исчезновение со складов было не очень заметно. Через город во второй половине 1943 года проходило много частей и подразделений вермахта.

Главное внимание Гавриловой в те дни было сосредоточено на цифрах: либо обозначавших номера воинских подразделений, либо наличие солдат в них.

— Я настоящим сухарем стала, — жаловалась она Марии Фе доровне. — На днях новый помощник военного коменданта интимный разговор завел. Говорит: «Я вам, милая фрейлейн, про всю свою жизнь расскажу». А я ему чуть-чуть в ответ не брякнула: «Вы мне, господин лейтенант, лучше скажите, сколько позавчера новых зенитных пушек па валу поставили».

— Узнать все же надо, — улыбнулась Андреева.

— Надюша Литвиненко уже постаралась. В дни, когда геббельсовские врали трубили о «блестящем отходе немецких войск от берегов Невы» и на все лады ругали русских за «коварное использование зимних условий», разведчица Абсолют в одном из своих донесений сообщила следующие номера воинских частей: 34607, 20401, 12498, 66068, 07803, 24494 и 24371. Они следовали к Пскову. Около каждого номера стояла другая цифра — количество солдат в части.

ИХ ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИВЕТ

Однажды на явку Гаврилова пришла очень усталая.

В глазах девушки таилась печаль. Рэм заметил это и тихо произнес:

Твой взгляд — да будет

Тверд и ясен.

Сотри случайные черты —

И ты увидишь: мир прекрасен.

— Блок?

— Да, Блок.

— Спасибо, Рэмка. Блок прав: дождемся мы, будет все прекрасно. И поезд понесет тебя к твоей Людмиле.

— А самолет доставит к тебе твоего Николая.

Постояли молча. Солнечный диск склонился к сине-лиловой полоске бора. Неожиданно раздалось: «Ку-ку!»

Рая встрепенулась.

— Кукушка, кукушка, божья птушка, сколько мне лет ходить по грешной земле?

— «Ку-ку!» — тревожно замирая, прозвучал ответ из чащи.

— Плохи мои дела, — грустно рассмеялась Гаврилова. — Один год. Маловато...

— Ерунда. Кукушкам верить можно только по весне.

— Почему?

— В июле все они давятся колосом, — безапелляционно заявил Рэм.

— Ну, я пошел.

— Ни пуха ни пера.

— К черту!

Катилось по земле лихо. Шли бои. Гибли люди. Горели города и села. Земля горела, но... Как был прав поэт:

Огонь войны не сжег в душе, не выжег

Ни нежных чувств, ни дорогих имен.

Нежно, по-дружески относилась Рая к Рэму, по-рыцарски вел себя Рэм. Но они еще и любили — горячо, верно. Ее Николай где-то был на фронте. Девушка с длинными русыми волосами и голубыми глазами, которую Рэм иначе, как Мила, не называл, — в эвакуации, в глухой деревушке где-то на средней Волге.

Любили и их.

Вот строки из писем:

«...Я с 23 июня 1941 года все время нахожусь в боях. Не знаю, где ты, что с тобой, но я уверен, что ответ придет. Жажду получить весточку... Остаюсь по-прежнему Вас любящий Николай».

«...Случается, ночью вертишься, вертишься с боку на бок, а потом вскочишь с кровати, выбежишь на улицу и ходишь, ходишь по деревне из одного конца в другой... Рэм, хороший мой. Я до сих пор была не совсем искренна с тобой. Я скрывала не только от тебя, но и от самой себя чувство, которое я питаю к тебе... Я впаду в безграничное отчаяние, если ты не получишь этого письма... Любящая тебя Людмила».

Нет, не получили ни Рэм, пи Рая этих писем. Вышло, что оказалась права кукушка.

После боев у стен Ленинграда в январе 1944 года разбитые дивизии 16-й и 18-й немецких армий отошли к «Пантере». Весной наши войска медленно, но упорно начали крушить с флангов ее укрепления. В начале марта в Опочке скопилось более десяти танковых и артиллерийских подразделений вермахта. Оперативно переданная информация от разведчиков подняла в воздух краснозвездные самолеты.

8 марта 1944 года Опочку разбудил страшный грохот. Взрывались машины, груженные снарядами, в груду лома превращалась вражеская техника. В небо взлетали и ракеты — ориентиры для летчиков. Накануне бомбежки Абсолют и ее помощники получили от Петровича ракетницы. В городе началась паника. До ночи по улицам сновали санитарные и пожарные машины.

Мартовская бомбежка вражеских частей стала прощальным приветом разведчиков Родине. Лед проломился — в руки тайной полевой полиции попала ниточка от их явки. Произошел нелепый случай. Кардаш, отправляясь на очередную встречу с Гавриловой, взял с собой двух молодых парней, недавно пришедших в партизаны. Они должны были охранять взрывчатку, пока Рэм сходит па явку. Парни, оставив груз, пошли в деревню и там напились самогона. Вернувшись поздно, Кардаш отругал их и сказал, что доложит комбригу. Расположились в лесу на ночлег. Когда Рэм заснул, один из парней убил его. Боясь возмездия, убийца бежал к фашистам. На допросе назвал деревню, куда ходил Кардаш.

Начались аресты. Гестаповцам удалось взять всех, кроме Оленя. Гаврилова сумела через племянника Юру передать ей приказ о немедленном уходе в бригаду Марго. Избежала ареста и Аня. Она никогда не посещала провалившуюся явку.

О последних днях Раи и ее боевых подруг известно немного. Одно установлено точно: не дрогнули «невидимки», не сломили их лютые пытки. Пелагее Тихоновне и Ане удалось подкупить переводчика из тайной полевой полиции, и тот устроил им в разное время свидания с Раей. Было оно минутным. Аня принесла чистое белье и с ужасом смотрела на кровавые полосы на теле сестры. Рая шепнула:

— Не говори матери, Аннушка. Держись, скоро фашистам крышка... Ой, как на свободу хочется!

При свидании с матерью Рая ни словом не обмолвилась о пытках. Охмелев от принесенного самогона, надзиратель говорил Пелагее Тихоновне:

— Матка, бьют твою дочку, бьют, а она, точно немая, молчит, молчит...

Стояла теплая апрельская ночь, когда гестаповцы бросили в кузов машины Раису Гаврилову, Надежду Литвиненко и Любовь Алексееву. По дороге в Пустошку молодые патриотки были расстреляны.

* * *

После войны таблички на домах с надписью «Почтовая улица» в Опочке были заменены табличками с названием «Улица Раи Гавриловой».

— Вот и пришла ко мне в дом радость, — говорила мне Пелагея Тихоновна, — доченька будто со мной опять рядом.

...Прошел год. Военный трибунал Ленинградского военного округа отменил приговор по делу «шпионки Урбан». Анастасия Тихоновна Урбан, до замужества Яковлева, была посмертно реабилитирована. Ее дочери смогли поехать в Чехословакию навестить отца.

Так сквозь толщу лет к людям пробилась правда об одной из былей времен Великой Отечественной войны, истории, главной героиней которой была девушка с загадочным именем Абсолют.

Николай МАСОЛОВ.

(Из книги «Ветеран». Вып. 4. — Л. 1990. С некоторыми сокращениями).