В конце августа 1944 года мы стали слышать далекие отзвуки орудийной стрельбы. Стрельба была слышна с запада, то есть со стороны Ла-Манша. Это союзники высаживали десант. Вскоре звуки орудийной стрельбы стали громче, то продвигались вперед наши союзники – англичане и американцы.

Меньше, чем за неделю до освобождения, всех нас погрузили на машины и повезли в город Амьен. На окраине города стояло пустующее помещение какого-то завода. Здесь нас высадили. Вся наша охрана осталась при нас и стала охранять это помещение. Оно было обнесено высоким забором.

Здесь находились наши русские люди, насильно вывезенные сюда на работу. До нашего прибытия охраны тут не было никакой. Те, кто здесь находился, имели документы, им за работу платили деньги. Ходили они без охраны. Здесь я встретил своих земляков из деревни Бабинино и дядю Павла из Опочки. Они меня стали усиленно подкармливать.

Кормили здесь не брюквой, а сушёной капустой. И хлеба давалось больше, чем раньше, да и земляки помогали питанием. Здесь я стал наедаться, хотя по-прежнему все время хотелось есть. И еще я весь был в лохмотьях, ведь ходил в том, в чем приехал из Штуттгофа.

Когда меня привёл дядя Павел (глухой) опочецкий к землякам из деревни Бабинино, то я увидел у одного из них, по имени Илья, раскрытый чемодан, где лежали бельё и одежда. В руках он держал и показывал другим купленный костюм, который он тоже уложил в чемодан. Мои лохмотья были связаны тонкой телефонной проволокой, чтобы не развалились совсем. Я всё думал, что Илья даст мне что-либо надеть, но нет, его мучила жадность, и он всё спрятал, а сам разглядывал меня и насмехался над моей одеждой.

Все бабининцы с удивлением смотрели на меня и спрашивали: «А почему ты такой?» Они, вероятно, сперва подумали, что я пьяница и пропил всё. Я ответил землякам, что не один я такой, а все такие, кто был вместе со мною. И что я – концлагерник, а не насильно вывезенный, как они.

Спать ложились на соломе, на полу, и я спал неподалёку от земляков. Утром нас погнали на работу. В воротах стояла охрана и проверяла документы, которые были у насильно вывезенных, а нас опять построили и в окружении автоматчиков погнали на окраину города копать окопы.

Работали мы возле одноэтажного домика, хозяин которого куда-то выехал, забрав с собою всё нужное. На полу в доме валялись старые вельветовые галифе и сильно поношенные полуботинки. Я спросил охранника, можно ли мне переодеться, он разрешил, и я сменил на галифе свои изодранные штаны. А главное, оставил колодки и обул старые полуботинки. Галифе мне были велики, полуботинки тоже, я в них выглядел смешно, но хоть не было видно голого тела. Пиджак с концлагерным номером охранник не разрешил бросить, хотя он и был рваный. Концлагерный номер следовало сохранить.

С работы нас вели тоже под охраной автоматчиков. Насильно вывезенные шли свободно по городу, заходили в магазины, покупали, что нужно было. Как я им завидовал! Мне бы здесь такую свободу, разве я не нашёл бы тогда французских партизан?.. Это было моей целью № 1.

Три или четыре дня нас под охраной гоняли на работу. Стрельба слышна всё ближе. И вот рано утром, ещё до восхода солнца, послышался взрыв наверху от нас, где мы спали. Мы думали, что упал снаряд. Побежали смотреть. Оказалось, там был небольшой склад, и немцы его взорвали, а сами сбежали. Мы в этом складе нашли десятка полтора немецких винтовок, порядочно патронов и несколько ручных гранат. Всё это забрали. Дело у нас, концлагерников, доходило до скандала, так как винтовок всем не хватало. Интересно отметить, что ни один из насильно вывезенных не взял оружия.

Мне досталась винтовка. Здесь же я нашёл синий комбинезон, сбросил галифе и надел его наверх, а также и сапоги. Они оказались разных размеров и на одну ногу – один нормальный по моим ногам, а второй большой. Но налезли хорошо.

В таком виде я выскочил на улицу, где уже лежали наши концлагерники вдоль канавы с винтовками, лёг и я вместе с ними. Верецуна, конечно, не было вместе с нами. Теперь для него мы были весьма опасными. Да я его больше здесь вообще не видел. Либо он прятался, либо остался там, в посёлке Салё. И так мы лежали в канаве около здания завода с винтовками.

И вдруг из-за поворота слышим шум моторов. Идут танки. Люки были открыты. Это шли английские танки. Мы выбежали к дороге с винтовками и стали приветствовать танкистов. Несколько танков остановилось около нас. Танкисты вышли из машин. Мы им говорили два слова: «Рус, Сталин». И, делая из пальцев решётку, показывали им, что мы заключённые. Танкисты обнимали нас, а мы – их, они угощали нас шоколадом и сигаретами. Потом они пригласили нас садиться на их танки и ехать в город Амьен. Мы охотно согласились, устроились, кому где можно было, на танках и поехали в город. Это было 31 августа 1944 года.

В городе немцев уже не было, и танки остановились около прибывших туда ранее. К нам подошла группа вооружённых винтовками французов, и один из них указывал пальцами на косогор за городом и говорил: «Бош, бош!» Бошами французы звали немцев. Мы присоединились к этой группе, и они повели нас в сторону, где видны были окопы. Там сидели немцы, но их было немного. Мы устроились за сплошными бетонными перилами небольшого моста, за домами и повели стрельбу из винтовок по окопам бошей. Немцы выскочили из окопов и убежали. Преследовать их никто не стал. И мы с винтовками в руках вернулись на своё место расположения.

Пришли туда, а там уже были сломаны двери продовольственного склада, и нам кое-что досталось. А именно – я принёс ведро селёдок. И мы варили картошку да ели селёдки. Нашли и хлеба.

Здесь мы пробыли дня два или три. Потом к нам приехал француз и сказал по-русски, что для нас приготовлено помещение в другом месте и там будут нас кормить. Он рассказал, где находится это место. Оно называлось Бутолери (так у автора. – Прим. ред.) и было расположено на другой окраине города.

Там были трёхэтажные дома, где стояли кровати с матрасами, подушками и одеялами, работала кухня. Нас кормили нормально, вполне достаточно для здорового человека. Но после долгого голодания первое время еды нам не хватало. Однако вскоре нам стали давать паёк французского солдата, и даже – по 100 граммов красного вина в день. Мы окрепли. Здесь же мы сдали винтовки и патроны комендантскому взводу. В Бутолери был сборный пункт для всех советских граждан в этой местности.

Пришли сюда и наши товарищи, привезённые из Штуттгофа, в том числе и мои земляки – все, кто остался в живых. Оказалось, что четвертую партию (я писал выше, что нас по прибытии во Францию разбили на четыре группы) фашисты уничтожили, всех людей до единого. В этой уничтоженной группе были и двое моих земляков из деревни Белоусы, Павел и Нил. Сыновья Павла, Алексей и Виктор, сейчас проживают в Опочке. В уничтоженной группе также было более ста человек.

Оставшиеся в живых мои земляки стали жить в одной комнате. Я рассказал им о том, каким у нас был Верецун. Они говорили, что у них, в их двух группах, такого подлеца не оказалось. Прослышали мы было, что Верецун появился здесь, в Бутолери, пошли его искать, но найти не удалось, он опять куда-то сбежал. Этот бывший немецкий холуй теперь прятался от нас, боясь возмездия.

В Бутолери я пробыл до весны 1945 года. Как-то в начале апреля на сборный пункт прибыл из Парижа представитель советской военной миссии, посольства в то время ещё не было, и стал набирать 50 человек (причем только концлагерников) в советский охранный батальон для охраны военнопленных немцев в помощь союзникам. Там уже было 250 человек, а нужно было добавить ещё 50 с нашего сборного пункта. Желающих было много. В этот батальон был взят и я. Из земляков со мною туда попал только один человек – это Иван Волков из Красногородского района. Требовались подтверждения, что мы действительно концлагерники. Подтверждающих и рекомендующих нас нашлось много. Меня рекомендовал отец Ивана Волгина – Пётр Трофимович Семёнов и другие. И вот нас, 50 человек, после митинга во дворе сборного пункта, под духовой оркестр, отправили охранять военнопленных немцев.

Этот лагерь находился в 18 километрах от города Суассон. В этих местах в империалистическую войну 1914 года воевал русский экспедиционный корпус. В батальоне нас одели в американскую военную форму, так как советской там не было. На американских касках – белые пятиконечные звёзды, нам их перекрасили в красный цвет. На плечах были красные ленточки, где белыми буквами было написано: «Russia» – Россия. Я с Иваном Волковым был в одном взводе и в одном отделении.

В лагере находилось более 150000 военнопленных немцев. Его периметр протянулся примерно на 5 километров. Пленные находились в палатках. Охрану несли: один батальон белых американцев, один батальон негров, один батальон французов и наш советский батальон.

Французский батальон вскоре куда-то отправили, и охраняли немцев три батальона. До прибытия советского батальона всё время у пленных были побеги. Как заступил на охрану наш советский батальон, то побеги сразу прекратились. У пленных фашистов глаза полезли на лоб, когда они увидели солдат с красной звездой на каске. Они забились в палатки и боялись выходить, выглядывали в щели, как крысы из тросты.

Фронты сближались, и пленных прибывало всё больше. О, как они были ошеломлены, когда, выскакивая из вагона, видели наши красные звёзды на касках! Мы были вооружены винтовками, на ремне у каждого висел немецкий штык, и ещё охранникам давалась точёная дубовая палка со шнурком на одном конце. У нас свежи были в памяти все ужасы концлагерей и зверское битьё, которому мы подвергались ежедневно. Это помнил каждый из нас. И, честно говоря, никакие приказы не могли удержать нас от возмездия. Во время разгрузки пленных из вагонов мы с Волковым очень внимательно смотрели, не попал ли сюда этот ушастый ключник Отто. Но его не было.

Первые дни мы были жестоки в обращении с пленными. Но очень скоро, как говорят, зло прошло, и мы их больше не трогали. Они стали нам просто отвратительны. Видимо, так сказалось наше советское гуманное воспитание, полученное каждым из нас ещё в детские годы. А ещё мне думается, что у русского человека есть национальное врождённое чувство благородства и гуманности.

Вот взять этого ушастого ключника Отто. Ведь он каждый день избивал нескольких человек, и только то, что нас было около сотни, мешало ему избить всех заключенных в один день. И таким он был всё время, пока нас от него угнали. Пришлось бы быть у него ещё полгода или год, он всё время был бы таким извергом и ежедневно избивал бы людей. Мы удивлялись, как ему не надоест издеваться над нами. И ведь не один же такой был этот ушастый ключник, а почти все фашисты.

У нас же получилось совсем другое. Первые два-три дня мы использовали эти точёные дубины. А потом сами, безо всякого приказа, положили их и с собою не носили совсем, считали это позором для себя, для своего достоинства. А ведь сколько избиений перенёс каждый из нас от фашистов – не сочтёшь.

Охраняли пленных очень бдительно, за время нашей охраны не удалось сбежать никому, но дубинами их не били.

Интересный случай произошёл в период несения службы в советском охранном батальоне. Недалеко от нашего места жительства находился дощатый барак, оборудованный под клуб, где часто показывали кинофильмы. Мы ходили смотреть кино, и американцы нас пускали свободно.

Однажды мы пришли к клубу, думали смотреть кино. А там устроен вечер, играет духовой оркестр, приглашены француженки. Нас, свободных от наряда, было человек около двадцати, не более, и мы зашли в этот клуб, где проходили танцы.

Как только мы зашли в помещение, к нам подошёл один американский солдат и начал что-то говорить по-американски. Слушая его, мы встали кольцом вокруг, стараясь понять, что он говорит. Но ничего не поняли, так как не знали американского языка. Он был слегка пьян. И вдруг он разворачивается и бьёт кулаком одного нашего солдата. В ответ на это на него посыпались удар за ударом. Мы ему не давали падать, а гоняли его кулаками по кругу, как волейбольный мяч. На помощь ему выскочили другие, завязалась драка.

Американцев было около ста человек, а нас не более двух десятков. Драка кончилась тем, что всех американцев мы загнали на сцену и прижали к стенке около неё, где они выставили вперёд духовой оркестр, зная, что его мы трогать не будем. Француженки стояли вдоль продольной стенки клуба и скандировали: «Рус, браво! Рус, браво!», и долго продолжались их аплодисменты. Ещё чего не хватало – на свободе нас будут бить. Ведь каждому из нас ещё помнились концлагеря, и мы были исключительно сплочёнными и друг за друга стояли стеною.

Вскоре пришёл офицер-американец, он носил в петлицах одну никелированную шпалу, подобно той, что носили наши капитаны сухопутных войск до введения погон, только у нашего капитана была шпала красного цвета. Он немного говорил по-русски, его мы понимали.

Он начал нам говорить: «Зачем вы устроили дебош и зачем пришли сюда?» Мы отвечали, что дебош не устраивали, а начал его американский солдат, и показали, который. Он был весь в синяках.

«Спросите, пожалуйста, француженок, кто первый ударил».

Он подошёл к француженкам и спросил, а они все показали на американского солдата, который очень несуразно выглядел. А мы посмеивались над ним: он будет долго помнить цену первого удара. Этот солдат, вероятно, говорил нам, чтобы мы ушли, а мы не понимали его языка и стояли, тогда он решил применить силу.

Офицер-американец говорил нам, что вечер организован только для американцев. В ответ мы ему говорили так: «Вы не пускаете на вечер негров, так как они чёрные, а мы ведь белые, да притом помогаем вам охранять пленных немцев и, как вам известно, службу несём так, что побеги прекратились и вы нашей службой довольны. Поэтому мы считаем себя равноправными и имеем право быть на вечере».

Офицер всё предлагал нам уйти. А мы ответили, что это будет позором и унижением для нас, и мы не уйдём.

Видя нашу настойчивость, он разрешил быть нам на вечере и предупредил строго своих солдат, чтобы они больше не начинали драку. Заиграл духовой оркестр, начались танцы. Француженки танцевали с русскими солдатами, а американцы в основном – солдат с солдатом.

Вместе со мною в этой драке участвовал и мой земляк – Иван Волков.

Офицер-американец сказал своему солдату, начавшему драку, чтобы тот ушёл из клуба.

Мы с Иваном Волковым танцоры плохие и поэтому решили выйти на улицу. На улице стояла группа солдат-негров, которые, увидев нас, стали обнимать и целовать. Они видели в открытую дверь, как белые американцы были прижаты к стенке и загнаны на сцену.

Солнце уже зашло, уже начинало темнеть. Буфет работал, и там продавалось пиво. Негры брали пиво только в форточку, в помещение их не пускали даже за пивом, и угощали нас. Показывали, что у них чёрная кожа, поэтому их обижают американцы. Мы, как могли, доказывали, что у нас все равны, что белые, то и чёрные. Да они и без нас это знали. Один негр подарил мне на память кожаные перчатки и маленькое круглое зеркальце, а я ему – портсигар и авторучку. Негры даже плакали. А мы рассуждали, что какие же из них могут быть вояки при таком обращении с ними?..

День Победы мы встречали в этом же батальоне. Устроили совместный митинг всех трёх батальонов. Впереди маршировал батальон белых американцев, за ними – батальон негров, за неграми шёл наш батальон. Шли с песнями. У американцев и негров песни были слабозвучные. У нас один запевала пел куплеты, а батальон только припев: «Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Припев батальон пел два раза.

Километрах в двух от нашего расположения была деревушка, там жила семья эмигрантов-поляков ещё с войны 1914 года. К ним мы с Волковым часто заходили. Пошли к ним и после митинга. Хозяйка-полячка и спрашивает: «Сегодня спевали русские солдаты песню?» Я ей ответил, что пели все – русские, белые американцы и негры. Она сказала, что американцев и негров она не слышала, а нашу песню даже выучила и повторила слова нашего припева. Вот как громко звучит эта песня, что на расстоянии двух километров полячка выучила её припев. Нас было 300 человек, а американцев и негров из двух батальонов – 600 человек, и их песен она даже вообще не слышала. С того времени я эту песню слушаю с особым вниманием.

Мой товарищ – Иван Волков – был со мною всё время в концлагерях, начиная с Опочки. Во Франции, в посёлке Салё, он пытался убежать из концлагеря, но неудачно. Его ранили в ногу и поймали охранники. На счастье, пуля не повредила кость, а прошла через мякоть. Его тогда очень жестоко избили. А ключник Отто не давал ему десять дней никакой пищи, он его не допускал до кухни и бил дубиной. Иван брал котелок и во время обеда подходил к каждому из нас. Каждый ему давал 1–2 ложки брюквы и щепотку хлеба бросал в котелок. Так мы его и прокормили все эти дни. Он примерно в таких годах, как и я. Сейчас он проживает вместе с семьёю в Себежском районе.

Из Парижа, из советской военной комиссии, пришёл приказ нам сдать оружие и отправиться самолётами на Родину. Почти неделю мы жили, уже без оружия, ожидали отправки. Фашисты узнали, что нас сняли с охраны, забросали шинелями колючую проволоку и стали уходить лавиной. Многие убежали, и только поставленный неграми пулемёт загнал их опять в палатки. Потом местные жители, французы, приводили пойманных ими немцев опять в лагерь.

Нас на машинах отвезли на аэродром. На самолётах мы были доставлены сначала в Германию, а оттуда на Родину. Мы с Иваном Волковым приехали на Родину раньше всех своих земляков – летом 1945 года. Вскоре вернулись и остальные наши земляки, опочецкие и красногородские. От них мы узнали, что Верецуну не пришлось доехать до Красногородска, а ещё в пути концлагерники из нашей сотни рассказали о нём, где это нужно было, и его осудили сроком на 10 лет. Так не ушёл от возмездия этот подлый холуй.

Сын Петра Егоровича – Алексей Петрович Егоров – воевал в спецгруппе «Борец» майора К.Д.Чугунова. Он был разведчиком. Погиб 29 февраля 1944 года на хуторе Малые Баты Лудзенского района Латвийской ССР. Жена – Евдокия Андреевна – была в концлагере, вернулась на Родину, и я ей рассказал про Петра Егоровича.

Апрель 1984 года