Наконец наш поезд остановился днём на какой-то небольшой станции. Кто-то посмотрел в окно и говорит, что буквы есть какие-то написанные. Я попросил, чтобы меня подсадили к окну. Увидел постройку в виде ларька, где было написано: «France <...>». Я сказал всем, что нас привезли во Францию.
По рельсам у станции маневрировал паровоз. Во всех вагонах поднялся крик: «Воды, воды!!!» Дверь в вагоне приоткрылась, и французы стали в вёдрах носить нам воду из тендера паровоза. Немцы вынуждены были разрешить – требовали французы. Воду наливали в деревянные колодки. И пили сразу. Я выпил четыре колодки сразу и две ещё налил про запас, которые выпил немного позднее. После этого нас повезли ещё дальше, но везли недолго.
Остановились и стали выгружаться. Дверь вагона открыта была полностью. Люди прыгали и падали тут же от истощения. От выпитой в большом количестве воды мне стало плохо, и я упал на пол вниз животом. В вагоне стало уже свободнее. Немцы вскочили в вагон с противоположной стороны от меня. Я слышал их ругань, выстрелы, но подняться не мог. Таких они пристреливают. В это время меня взял под живот одною рукою Пётр Егорович, другою рукою он упирался в стенку вагона, чтобы не упасть самому. «Поднимайся быстрее, а то пристрелят», – торопил меня Пётр Егорович, а сам изо всех сил, имеющихся у него, старался помочь мне подняться.
Здесь нас разделили на четыре части. Из близких земляков был со мною только Пётр Егорович. Много со мною было товарищей из Красногородского района.
Нас привезли в город Амьен, из города в посёлок Салё – в 6–7 километрах от Амьена. Это недалеко от Ла-Манша. В нашей группе оказалось 102 человека. Остальных развезли по разным местам в районе Ла-Манша.
Разместили нас в одном из зданий бывшей фабрики, приспособленном под тюрьму. Размещение происходило так: нас в помещения загоняли палками. Я шёл позади Петра Егоровича, но его загнали направо на первом этаже, а передо мною немец развернулся и дубиной погнал меня на второй этаж прямо, а за мной и остальных. Я оказался на втором этаже вместе с товарищами из Красногородского района, а Пётр Егорович был внизу. Ведь там было так, что не выберешь сам, с кем поселиться и рядом лечь спать, а куда загонят дубиной, там и будешь.
В Штуттгофе нас били хуже, чем скотину, и здесь было то же самое. Вернувшись на Родину и живя в Барсанове, мне иногда приходилось сдавать свинью или теленка в «Заготскот» в Опочке и наблюдать за погрузкой скота в машины. Там тоже без битья не обходилось, но всё это ни в какой степени не идёт в сравнение с тем битьём, которому подвергались мы. Это был ужас.
Нары были двухъярусные, матрасы из бумажной мешковины, набитые деревянной стружкой, без подушки, и летнее старое одеяло, т.е. почти так же, как и в Штуттгофе.
Ночь переспали, утром нас погнали на работу. Охрана была из немцев, вооружённых автоматами. До места работы было всего метров 500. Здесь проходила впадина, похожая на древнее русло реки, на высоком берегу которой мы и работали. Снизу с берега вглубь, под уклоном, шли штольни, и когда они доходили до глубины 70 метров, тогда сверху, напротив штольни, копалась вертикальная шахта, которая внизу встречалась со штольней. И таких штолен и шахт было сделано 12 или 14 пар. Хорошо не помню, какие между собой соединялись на глубине 70 метров подземным продольным ходом шириною 3 метров и высотою более 2 метров. Этот подземный ход проходил параллельно берегу на длину около 800 метров. Налево и направо по этому ходу делались комнаты. Грунт состоял из сплошного мела. Вывезенный наружу мел куда-то отвозился автомашинами. Внизу, вдоль берега, у начала штолен проходила узкоколейная железная дорога, по которой мотовоз в вагонетках отвозил этот мел для погрузки в автомашины. Узкоколейка сверху была замаскирована. Погруженный в машину мел сверху покрывался зелёной краской. Это, видимо, делалось для того, чтобы самолёты-разведчики союзников не могли обнаружить место этих работ. Мы понимали, что здесь строится какой-то секретный военный объект и нас, концлагерников, привезли сюда для того, чтобы построить его, а затем всех уничтожить.
Вся зона строительства сильно охранялась. Наверху был навес, где находилось около двух десятков собак-овчарок, которые и сторожили этот объект. Сюда мы прибыли где-то в первой половине марта 1944 года. В первые дни прибытия на эту стройку я пытался убежать, но меня поймали, и я был очень жестоко избит. Подробнее об этом я напишу ниже. Была у меня и ещё одна попытка убежать, позднее, но, к сожалению, тоже безуспешная.
Кормили здесь почти так же, как и в Штуттгофе, т.е. варили брюкву, только что разница была в том, что здесь её варили в виде супа, а не каши и давали её один литр во время обеда, а на ужин опять 0,5 литра горького кофе. Хлеба давалось немного больше, чем в Штуттгофе.
Работать в шахтах и штольнях заставляли по 16 часов. И от этого питания и каторжных работ все были опухшими, у всех шатались зубы, из дёсен шла кровь – это была цинга. Выходных дней у нас не было.
На кухне работали две женщины-француженки. Среди нас оказался один медик – Иван Трофимович. Это был военный врач в чине майора, попавший в плен на фронте. Он неоднократно бежал из лагеря военнопленных, но его поймали, за что и отправили в концлагерь Штуттгоф. Его иногда немцы на работу не посылали, и он лечил наших больных людей. Но медикаментов, кроме йода и бумажных бинтов, у него не было. Заболел однажды я, так Иван Трофимович попросил француженок, работающих на кухне, и те принесли таблеток, и я поправился. Иван Трофимович был очень чутким и вежливым человеком и чем мог помогал.
От тяжёлых каторжных работ и концлагерного питания вскоре стали люди умирать. Для захоронения немцы привезли один крашеный под дуб гроб. В нём и вывозили умерших людей хоронить, но в могилу клали без гроба, а гроб везли обратно в нашу тюрьму, где он постоянно и стоял. Работы по захоронению выполняли наши концлагерники и, конечно, под усиленной охраной. Гроб этот нужен был для того, чтобы французы видели: вот, мол, как хоронятся заключённые, так как ехать приходилось по посёлку, и народ это видел. К месту захоронения никого близко не подпускали.
Стало теплее, подросла трава. И недалеко от одной из штолен я нашёл метра четыре квадратных, поросших щавелем. Наелся сам и принёс Петру Егоровичу, он ослабел сильнее меня. Но недолго носил я этот щавель, за мною подсмотрели другие, где я его беру, и подчистую опустошили это место.
Петру Егоровичу стало хуже, и с работы ему одному было не прийти. Я оставался и помогал ему дойти до тюрьмы (нас, конечно, охранял автоматчик). Вскоре Петра Егоровича и ещё нескольких совершенно ослабших людей оставили в тюрьме, так как они еле передвигались; на работу их не выгоняли.
Был у нас один заключённый по фамилии Верецун, звали его Фёдор. Я находился с ним в одном помещении, где все были из Красногородского района. Этот Верецун служил раньше младшим лейтенантом на границе, когда Латвия была буржуазной, проживал в Красногородске. Кажется, такой человек должен оставаться в любой обстановке патриотом своей страны и вообще быть порядочным человеком. Но из него в тяжёлом положении, в каком оказались все мы, получилось совсем другое. Он втёрся в доверие к немцам, особенно к ключнику Отто, который закрывал на ключ нас на ночь и бил нас беспощадно. На шахты и штольни Верецун сходил первые несколько дней. Сперва работал с француженками на нашей кухне, а потом стал поваром у немцев – готовил обеды нашей охране и этому ключнику Отто.
Он до того втёрся в доверие к немцам, что ходил без конвоя. Часто приходил к нам на шахты и штольни – посмотреть, сколько мы сделали. Если я помогал прийти с работы Петру Егоровичу, так как ему одному не дойти, и нас двоих охранял автоматчик, то Верецун, здоровый как бык, ходил свободно без охраны и никуда не убегал. Это был натуральный фашистский холуй. Что его сблизило с этим ключником? Это, как мне кажется, их внешнее во многом сходство. Оба они имели большие отвисшие уши, приросшие к вискам почти под прямым углом. Правда, у немца уши были немного больше, чем у Верецуна, но сходство было значительное. Когда они орали на кого-либо из заключённых, то их широкие рты расползались почти до ушей – что у одного, то и у другого. Когда ключник Отто бил кого-либо из наших людей, то Верецун сперва ругал этого человека, а потом бил его. Чаще всего Верецун показывал на кого-либо пальцем, и этот человек жестоко избивался ключником. Про него говорили, что если бы он знал хоть сколько-нибудь немецких слов, так нам всем от него была бы погибель. Но он и на пальцах показывал так, что ключник понимал его сходу. Он был здоровенный, рукава рубашки у него были всегда закатаны, и были видны его здоровенные руки, куда толще, чем ноги каждого из нас в то время, кроме тех, у кого они были опухшими.
Однажды вечером после работы я услышал крик на первом этаже у самой лестницы, идущей на второй этаж, к помещениям, где я спал. То орал Верецун и избивал моего больного земляка Петра Егоровича. Я стал кричать: «Что ты делаешь, подлец, ведь у него сын в партизанах, а ты его бьёшь, сволочь проклятая!» Верецун поднял голову кверху и заорал на меня: «Замри, а то и тебе это будет!» Вмешаться физически я не решился, так как это было бессмысленно, ибо Верецун не только со мною одним справился бы легко, но и со всеми вместе взятыми. На помощь мне подошёл Нилка, что из деревни Бодрёнки Красногородского района, и тоже стал говорить Верецуну: «Федька, запомни, если мы вернёмся на Родину, то ты Барсановский мост не перейдёшь и не переедешь за этого человека, что ты избил». Вступились ещё многие люди, и Верецун бросил избивать Петра Егоровича. Когда я подошёл к нему, то он не только не мог кричать, а даже не говорил, только беззвучно шевелил губами. До того его избил Верецун. Я поднял его, поставил на ноги и повёл на место, где он спал, помог ему лечь на нары, постоял немного возле него, поговорил, проклиная этого Верецуна, и пошёл сам спать.
Утром, выгоняя нас на работу, ключник всегда выстраивал и считал нас. Я обратил внимание, что Петра Егоровича нет на улице, побежал к его нарам, а он был мертв. Так умер мой земляк – Пётр Егорович, в ночь с 14 на 15 мая 1944 года.
Ключник отбирал людей хоронить Петра Егоровича. Попросился и я, сказав ключнику, в первый раз за время моего нахождения здесь, два слова по-немецки, а именно: «Майн онкель», что означало – «мой дядя», хотя Пётр Егорович не был мне дядей, но я думал, что как родственника меня возьмут на кладбище. Ключник, услышав эти слова, вытаращил на меня свои огромные бесстыжие глаза и проговорил: «Ганце фамилие ист хиэр» – то есть «вся семья здесь» и начал избивать меня дубиной, которая почти всегда была у него в руках. Поодаль стоял Верецун, он весело смеялся, ему было радостно, когда меня избивал ключник. Так я не попал хоронить Петра Егоровича. Его, как и других умерших, уложили в тот же крашеный гроб и увезли на кладбище. Пустой гроб был привезён обратно в нашу тюрьму, как и всегда. Я расспросил, где его похоронили.
В первые дни прибытия на этот объект работал и Верецун на шахтах и штольнях. Однажды работали на штольне. Верецун грузил глыбы мела на вагонетку, стоявшую на узкоколейке, для транспортировки его к автомашинам. Я выбрасывал эти глыбы из штольни и бросал Верецуну, мне их бросал другой человек, и так по цепочке они подавались наверх. Я специально пристроился работать у входа в штольню, чтобы удобнее было убежать. Цель была найти французских партизан. Я бросил работу на штольне, вышел наверх, там работали люди – разматывали маскировочные маты. Постоял немного около них и пошёл в кусты, что росли на склоне. Кустарник был небольшой, и ещё не было листьев. Немного прошёл я по кустам, как слышу – кричит немец, но не охранник, а он был начальником над работающими здесь немцами из военной строительной организации Тодта, бежит с дубиною в руке и отстёгивает пистолет. Бежать было некуда. Я вынужден был остановиться. Вернее, не бежать, а уходить, так как бегать я был не способен физически. Он догнал меня и стал очень жестоко избивать дубиной. Он гнал меня опять к штольне и всё время бил. Я прикрыл голову руками, он бил по рукам дубиной и отбил мне ноготь на пальце левой руки. Ноготь немного ещё держался на пальце, а кровь залила мне голову и лицо. Наконец он избил меня до такой степени, что я упал и не мог двигаться, бил и лежачего, сколько, ему хотелось, я не кричал. Мне были отбиты коленки, и я долго плохо ходил. Тогда немец взял меня за шиворот и волоком потащил к штольне, откуда я сбежал. Притащил и бросил.
Очнувшись, я увидел большую кучу камней на том месте, где я стоял. Ведь никто их не отбрасывал, и штольня временно не работала. Из пальца шла кровь, я сорвал ноготь совсем, оторвал карман от штанов и, завязав им искалеченный палец, начал бросать камни. Подошёл Верецун, ругал меня за побег и грозил, что если это повторится, то он скажет, чтобы мебя застрелили. Он и не скрывал, что выдал меня немцу.
Изо всей нашей сотни отыскался один такой – этот Верецун, который стал холуем у фашистов.
У меня в 1941 году была закончена Опочецкая средняя школа № 1, где изучался немецкий язык. Я мог немного объясняться с немцами, но когда они искали переводчика среди нас, я не показал виду, что знаю немецкий. Бывало, немец скажет нести лопату, я несу ему кирку, и наоборот. Немец поставит указательный палец правой руки у своего виска и крутит им, показывая этим, что у меня отошли шурупы.
В штольне выбранные проёмы с боков крепились деревянными стойками, а сверху обрезными досками, уложенными на балки. Когда штольня соединялась с вертикальной шахтой, то грунт выбирался, и образовавшийся горизонтальный подземный ход соединял все шахты и штольни. Грунт грузился вручную на вагонетки, и по рельсам вагонетка катилась вручную до поворотного круга у штольни, где она разворачивалась, зацеплялась тросом, и по рельсам лебёдкой её тащил двигатель наверх.
Как-то я вышел в свободную минуту наверх к лебёдке с двигателем, там никого не было. В ящичке лежали гаечные ключи. Увидел, где крепится двумя болтами конец троса на барабане лебёдки, быстро ключом ослабил немного этот болт и сам опять спустился в штольню и продолжил работать. Нагрузили вагонетку, подкатили её к поворотному кругу, развернули, зацепили тросом и там наверху её потащили лебёдкой. Вагонетка дошла почти до самого верха, и в этот момент конец троса выскочил оттуда, где его крепили два болта. Вагонетка с бешеной скоростью понеслась вниз, разнесла вдребезги поворотный круг, погнула рельсы, разбила всю закрепленную стойками стенку, а из самой вагонетки получился кусок металлолома. Немцы даже не подозревали о том, что болты были ослаблены специально. Почти весь день эта штольня не работала, пока немцы не восстановили всё и не заменили поломанное. У меня от этого было радостно на душе.
Здесь работали немцы из строительной организации Тодта, они давали нам иногда передышку. В это время я выбирался наверх и всё изыскивал путь к побегу, но охрана была очень сильная, и уйти было невозможно. Наверху стоял дощатый барак, покрашенный зелёной краской, там жили охранники, а рядом с ним, параллельно бараку, устроили навес, под которым находились собаки-овчарки, их было более двух десятков. Под навесом были зашиты досками продольные стенки на высоту немного более одного метра от земли – стойки, связь сверху, да крыша, а торцовые стенки были открытыми. Навес тоже был покрашен в зелёный цвет, как и его крыша.
Я высмотрел, что у собаки, привязанной у края навеса, в ведре остался недоеденный гороховый суп. Он уже не супом стал, а густой кашей. Из-за досок, тихо подобравшись, я схватил ведро с этой кашей, а сам опять спрятался за доски навеса. Овчарка меня ухватить не успела. За углом я встал во весь рост и, рукою загребая эту кашу из ведра, понёс её в рот. Но недолго я лакомился собачьими объедками, не более трёх горстей этой каши я проглотил. Сильный удар по голове сзади сшиб меня с ног. Очнувшись, я увидел, что ведро с вытекшей кашей лежит на боку, а рядом – расколотое берёзовое полено, шириною около 10–12 сантиметров. Вот этой плахой немец и ударил меня по голове. Я не сразу пришёл в сознание. Когда я поднялся, то около меня немца не было. Он, видимо, решил, что убил меня, и ушёл в барак.
Я побежал к склону берега, из барака выскочил немец и помчался ко мне с поленом. Я подумал: добьёт, фашист проклятый. Но тут вдруг мне пришло в голову, что нужно ложиться набок вдоль крутого склона берега и так катиться до самого низу, это будет намного быстрее, чем спускаться на ногах. Деревья на склоне были вырезаны и кусты вырублены сразу после моего первого побега. Была, конечно, опасность поломать рёбра о пни, но выхода другого не представлялось. И покатился я вниз по крутому склону, как круглая чурка дров. Фашист бросался в меня камнями в кулак величиной и более, но не попал ни разу. Не ударился я о пень и боком, не поломал рёбра. Хоть в этом посчастливилось, думал я.
Когда я уходил за собачьими объедками, то сказал об этом кое-кому из ребят, работавшим со мною в штольне. Они вышли, наблюдали за мною и говорили, что «если у тебя пройдёт всё удачно, тогда пойдём и мы». Скатившись со склона, я поднялся на ноги, подошёл к ребятам, фашист сюда не пошёл. Ребята меня спрашивают: «Ну как, вкусный собачий суп?» Они видели всё. А мне было не до смеха. Зелёные круги ходили перед глазами, то приближаясь, то удаляясь, в голове всё гудело.
Пошли в штольню, начали работать, понемногу я в себя пришел полностью и стал смеяться вместе с ребятами над происшедшим. Они мне сказали, что, заметив меня, немец вышел из барака с берёзовой плахой и, держа её в обеих руках, ударил меня по голове сзади. Я упал. Немец постоял немного возле и пошёл в свой барак. Более пяти минут я лежал, потом поднялся. Это я узнал от моих товарищей по штольне.
Однажды вечером после работы ключник выбрал нескольких человек разгружать машины с цементом, но это не на нашем объекте, а километра четыре в сторону. Попал и я туда. Разгрузили цемент, поехали обратно. Рядом с дорогой лежала кормовая свекла, раскрытая из буртов. Мы попросили сопровождавших нас немцев остановиться, чтобы набрать свеклы. Эти немцы были не из нашей охраны, и они разрешили нам взять немного свеклы и несколько картофелин.
Как только мы зашли во двор тюрьмы, ключник приказал всю свеклу сложить у дверей кухни. У меня были запрятаны одна длинная, но тонкая свекла под гашник штанов и одна картофелина в нагрудном кармане пиджака. Ключник нас поставил в ряд и начал обыск. У меня он не нашёл ничего. Нашёл у одного товарища, которого звали Степаном. Степан был сибиряк, военнопленный, бежавший из лагеря военнопленных, и пойман во время побега, за что и был отправлен в концлагерь. У Степана были штаны с резинками внизу, и он в каждую штанину спрятал картошку. Ключник это нашёл, заставил высыпать картофель, а Степана жестоко избил.
Два дня нам варили кормовую свеклу, конечно, на одной воде, а картофель ключник забрал на свою кухню. Вот так за всё время было изменено наше меню. Вместо брюквы варили два дня кормовую свёклу. И два дня подряд после работы этот ключник заходил в помещение тюрьмы и снова избивал Степана. В последний раз он вытащил немецкий штык, который всё время носил на ремне, и стал его бросать в Степана, как в мишень. В грудь не попал, а попал остриём в бицепс правой руки – руку проколол насквозь. Степан вытащил штык из руки. Мы закричали: «Степан, коли его, гада. Всё равно смерть!» Степан отдал штык ключнику и сказал нам, что левой рукой ему с ним не справиться, да и пистолет у него на боку. Из руки текла кровь. Завязать можно было только куском одеяла. И с такою рукою Степан ходил на работу. Потом ему сделал перевязку Иван Трофимович.
Пригнали к нам на объект и наших советских военнопленных – 200 человек. Их кормили намного лучше, чем нас. Суп им варили с вермишелью и картофелем. Делалась даже заправка луком, поджаренным на маргарине. Их поселили в помещении, которое было рядом с нашей тюрьмой. Я иногда заходил к ним, они даже не доедали суп и отдавали его мне. Выглядели они нормально – опухших среди них не было. Они говорили, что есть приказ – военнопленных кормить лучше, чем в 1941 году, но концлагерники под него не подходят. Они недолго работали на нашем объекте – потом их куда-то увезли.
Потом пригнали немцев-заключённых – 500 человек. Это были немецкие коммунисты, солдаты, бежавшие с фронта, и другие со сроком не менее 10 лет. Общаться с ними нам не разрешалось. Поскольку немцев-заключенных сопровождала охрана, наш объект стал охраняться ещё сильнее. Этих заключённых кормили также лучше, чем нас – тоже давали им суп с вермишелью и даже с кусочком маргарина. А для нас – брюква и вода – одно меню.
Один раз, вскоре после прибытия сюда, нас на автобусе повезли в баню в город Амьен. Баня была кем-то занята, и мы с полчаса стояли на улице. Перед баней была большая площадь. Как быстро и много собралось французов на эту площадь – около тысячи человек. Все они поднимали правую руку кверху со сжатым кулаком, выкрикивая слова: «Рот фронт!», «Виват Сталин!», и бросали нам еду – батоны, намазанные маслом или маргарином, колбасу ливерную и даже мясную. Всё это мы хватали и старались сразу съесть как можно больше, поскольку знали, что как только нас загонят в баню, то отберут всё. Это при французах немцы раздобрились и разрешили брать еду. Так и получилось. В бане сразу же всю еду отобрали, и мы наложили большой угол хорошей пищи, которой не пришлось больше видеть до самого освобождения.
Французы на площади ждали, пока мы помоемся. А нас после бани посадили в автобус и увезли. Больше нас в баню не возили ни разу, так как немцы боялись, что в другой раз к нам могут лететь не батоны и колбасы, а автоматы и винтовки.
О побегах мечтал каждый. И только в первые дни пребывания на этом объекте убежали два человека. Затем немцы усилили охрану, и хотя попыток убежать было много, но никому не удалось этого сделать.
За время нахождения в концлагере мне довелось встретить немца, проходившего службу в военной строительной организации Тодта. Военные строители также работали в штольнях и шахтах. Они ездили из города на работу автобусом.
Однажды этот немец привёз мне кусочек хлеба и стал со мной разговаривать. Он упоминал наших русских известных писателей и поэтов –Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Некрасова и других. Я ему сказал, что я родился и проживал примерно в 50 километрах от села Михайловского, где жил Пушкин. Он знал и об этом селе. Не фашист и не коммунист, он просто был очень грамотный, начитанный, гуманный человек. Я познакомился с ним вскоре после смерти Петра Егоровича. Его поддержка хлебом во многом помогла мне. Но не больше месяца пришлось мне работать с ним.
Однажды он приехал на работу расстроенный, сперва всё молчал. Я его спросил, почему он в таком плохом настроении. Он мне ответил, что его и многих других отправляют на наш советский фронт, и не в строительную организацию, а солдатом в действующую армию. Он плевался и ругался и, наконец, сказал, что немецкие войска повсюду отступают, а наша армия победоносно идёт вперёд и закончил словами: «Гитлер капут!» Он со мною говорил, когда никого около нас не было. И ещё сказал: «Сталин – гут!»
Мне стало ясно, что близится час разгрома фашистов. Это было в начале лета 1944 года. Я ему посоветовал при встрече с нашими войсками поднять руки вверх и сдаться в плен. Он одобрительно кивал головой неоднократно, произнося: «Я, я, я, я, я!», то есть «да, да, да, да, да!». Было ясно, что он за фашистов воевать не будет.
Он уехал, и мне больше ниоткуда не перепадало хлеба.
О том, что мне рассказывал немец, я сообщил только некоторым надёжным товарищам, опасаясь Верецуна, поскольку он мог донести на меня ключнику. И настроение поднималось у всех, кто про это знал.
Этот же немец сказал, что скоро, возможно будет высажен десант наших союзников здесь, на Ла-Манше, одновременно он предупредил меня, что фашисты могут уничтожить нас, концлагерников, в случае своего отступления или окончания работ. Говорил о том, чтобы я был бдителен.
За всё время нахождения в концлагере мне только один раз пришлось встретить такого немца. Звали его Генрих. Я его в шутку называл Генрих Гейне, на что он всегда улыбался. Он декламировал некоторые стихи этого немецкого поэта.
И так мы продолжали этот каторжный труд по 16 часов в сутки и на одной брюкве. У меня ноги были опухшими до колен. А у кого опухоль поднималась выше колен, то такой человек долго не жил, через месяц-полтора он умирал. Мы работали всё время без выходных дней. Только раз, когда немецкая пасха совпала с первомайскими праздниками, весной 1944 года нам дали выходной – один день за всё время. Мы выколачивали пыль из одеял, мыли полы в тюрьме.