Как только машина, на которой нас привезли в Моглино, въехала на территорию концлагеря, мы увидели: четверо парней несут взятый за углы кусок брезента, на котором лежат валенки, сапоги, шапки и верхняя одежда. Как выяснилось, это была одежда, снятая с убитых людей: немцы только что устроили показательный расстрел, уничтожив 25 человек. Дело в том, что из Моглина людей отправляли в другие концлагеря по железной дороге. И эти 25 человек в пути разломали вагон, столкнули под колёса фашиста-охранника, а сами выскочили из вагона и стали уходить. Бежали только молодые, а старики остались в вагоне, так как понимали, что уйти далеко им не удастся. Это произошло где-то на территории Латвии зимою 1944 года. Однако все 25 беглецов были снова схвачены фашистами и привезены опять в концлагерь Моглино для показательного расстрела – в назидание всем остальным заключенным. Расстреляли их эстонцы-эсэсовцы, которые охраняли лагерь.
Нас, привезённых из Опочки, поместили в барак. В прихожей этого барака стоял стол, на нём – пустая бутылка. В бараке были двухъярусные нары-кровати, на них кое-где лежала солома, а где-то и вовсе не было ничего – голые доски. В этом бараке густо кишели клопы, тараканы, блохи, вши. Тогда я понял, зачем в прихожей стоял стол с пустой бутылкой. На этом столе заключённые укладывали своё нижнее бельё и катали по нему взад-вперёд бутылку, давя вшей и других насекомых, которых особенно много гнездилось в швах.
Концлагерь был обнесён колючей проволокой, он находился рядом с дорогой, идущей из Пскова на Палкино. Охранявшие его эстонцы, перешедшие на службу к фашистам, на своих шапках носили эсэсовскую эмблему – череп и две скрещенные кости. Женщин-заключенных от мужчин тоже отгораживала колючая проволока.
В этом концлагере была даже баня. Мне пришлось один раз там побывать. Мыла не было никакого; веников, мочалок – тоже. Была только тёплая вода. Я помню, что мы сняли с древка метлу, у которой уже не было нижних тонких концов веток, а только одни палки, распарили её в горячей воде и тёрли один другому спину. Это мытьё ничего не давало, ведь бельё-то не менялось и не стиралось с тех самых пор, как нас увезли из дому. А придя в барак, мы ложились на нары, где из соломы и из щелей между досками выползали насекомые всех видов. И опять всё кишело паразитами. Около стола с бутылкой в прихожей почти всегда была очередь.
Работать в концлагере Моглино не заставляли, кроме как пилить и колоть дрова для кухни. Трудилось всего несколько человек. Все остальные заключённые никакой работы не выполняли, потому что этот концлагерь был пересыльным пунктом.
Здесь кормили баландой. Готовили ее так: в воде разбалтывали немного муки, чаще всего ржаной, и доводили до кипения. К баланде добавляли небольшой кусочек хлеба. Кухня была отгорожена от мужского барака колючей проволокой, в которой была сделана дверь. Во время обеда всех из барака выгоняли за эту дверь. Постояв в очереди за баландой и получив её, заключенные по одному возвращались в барак.
В дверях, ведущих к кухне, стояли два человека с дубинами в руках – полицаи, в гражданской одежде и с белыми повязками на рукавах. Они смотрели, чтобы никто не пошёл за баландой второй раз.
Понаблюдав за ними, я заметил, что они мешковаты и неповоротливы, чем я и решил воспользоваться, чтобы проскочить второй раз за баландой и хлебом: требовалось поддержать деда Лаврентия, которому было около 70 лет. Он, рослый, широкоплечий мужчина, страдал от голода на этом пайке. Да и мне добавка не мешала.
Дед Лаврентий жил в Опочке, в посёлке Пачесено, откуда его и забрали в концлагерь. Нинка Денисенко пришла в их дом и попросила продуктов – отнести зятю деда Лаврентия Пружковскому, который ушел в партизаны. Дед продукты дал, а Нинка отнесла их в Опочку, в гестапо. И деда вместе с его старухой немцы арестовали.
Получив вместе с дедом Лаврентием хлеб и баланду, я оставлял его в бараке охранять полученный обед, а сам шел обратно, чтобы проскочить к кухне второй раз. Для этого я быстро проходил вдоль колючей проволоки, где были двери на кухню, делая вид, что просто иду мимо. Поравнявшись с дверью, я резко прыгал между полицаев, которые стояли один от другого метрах в трёх – такой ширины были двери-ворота. Пока они поднимали свои дубины, я уже бежал в очередь. Там находил земляков, проскакивал на другую сторону очереди, пробегал вдоль неё, снимал шапку с головы земляка, а ему надевал свою и быстро становился в очередь. Полицай бегал вокруг очереди, а опознать меня не мог. Я стоял спокойно, стараясь не смотреть на полицая. Затем получал второй обед и возвращался к деду Лаврентию, делил с ним пополам новую порцию хлеба и баланды.
На другой день я менялся с кем-либо из земляков верхней одеждой и шапкой и опять проскакивал в очередь. Иногда я со стонами держался рукой за щеку – якобы болят зубы. Дежурные полицаи ежедневно менялись, чем я и пользовался. Редкий был день, когда мне не удавалось получить второй обед, да и то больше потому, что дед Лаврентий меня упрашивал не ходить: вдруг поймают, так ведь изобьют до полусмерти. Но полицаи были слишком неуклюжими, чтобы меня изловить. За меня были молодость и довольно хорошее физическое развитие. Я уверенно делал номера на турнике, на брусьях, стойки на руках на земле и на брусьях, успешно занимался с гирями – двухпудовую гирю с плеча выжимал 16 раз правой рукой, а левой – 13 раз. Мне было 14 лет, когда во время летних каникул мужчины в колхозе взяли меня в артель вместе с ними косить траву. А один я уже косил, когда мне было всего 12 лет. И в концлагере Моглино я ещё не был истощенным. Эта физическая закалка помогла мне и в дальнейшем.
А как чувствительны органы обоняния у голодного человека! Однажды при входе на кухню я почувствовал запах солёной рыбы. Возле крыльца стояли бочки и корзины, плетенные из лучины и составленные одна на другую. Я стал их переставлять и нашёл солёных ершей и мелких окуней в одной из бочек (там было примерно четверть бочки). Быстро набил ими карманы, да и за пазуху натолкал порядочно (в тот раз я был опоясан ремнём поверх одежды).
Потом я зашел на кухню, получил баланду и хлеб и, оглянувшись назад, увидел, что у бочки с ершами уже орудует дубиной полицай.
Мы с дедом Лаврентием нашли банку около барака и на улице варили эту рыбу, но только назавтра, после смены полицаев. Это был для нас праздник! Вот таким образом в Моглине мне удавалось поддерживать деда Лаврентия, уж очень он мне нравился, этот простой русский старик. Он был малоразговорчив, но когда говорил, то очень умно и рассудительно. Говорил о том, что немцы победы не добьются, что бы они с нами ни делали. Победа будет за русским народом! За это я его любил и уважал и старался помогать, чем мог.
Комендант лагеря был эстонец высокого роста, сухощавый, с сединой на висках. Он тоже носил эсэсовскую эмблему на фуражке – череп и две кости. Это эсэсовец предупредил нас во время вечерней поверки: если кто-нибудь убежит, тогда он выстроит всех в одну шеренгу и каждого десятого расстреляет. «Чтобы этого не произошло, – говорил он, – следите сами за побегами».
Был такой случай: два паренька из Порховского района совершили побег. Они пилили дрова, порвали там колючую проволоку, вышли на шоссе и спокойно пошли по дороге. Один мужчина-заключенный лет пятидесяти сообщил об этом эстонцам. Беглецы соскочили с шоссе и пустились бежать по полю, эстонцы стали по ним стрелять, но попасть не смогли. Я услышал стрельбу и вышел из барака вместе с дедом Лаврентием. В это время проезжали на лошадях по шоссе местные жители. Эстонцы выпрягли двух лошадей, сели верхом на них и погнались за беглецами. Кругом было чистое снежное поле, и лишь вдали виднелась деревня. Скача галопом на лошадях за беглецами, эстонцы на ходу стреляли в них. Когда расстояние между беглецами и эстонцами сократилось метров до 200, тогда эстонцы соскочили с лошадей и с колена стали стрелять по беглецам. Один из парней снял шапку, валенки, верхнюю одежду и побежал босиком к деревне по снегу. Второго, что был поменьше ростом, эстонцы убили. Схватили живым уже в деревне и бежавшего босиком, привели его назад в лагерь. Убитого уложили у входа в наш барак, где он и лежал до следующего утра, а взятого живым посадили в одиночку, где он и пробыл до следующего утра раздетым и босым. А ведь стоял январь 1944 года, на улице был мороз.
Утром нас всех выстроили вдоль проволоки, за которой был выкопан ров. Эстонцы показательно расстреляли этого молодого порховского парня, родившегося в 1923 году. Он был черноволосый, немного кучерявый, широкоплечий. А второго, убитого во время побега, 1928 г.р. (т.е. ему в то время было всего 15 лет), бросили в ров. О них нам рассказали земляки погибших. На вечерней поверке долговязый комендант вручил буханку хлеба тому пожилому мужчине, который сообщил о побеге.
В Моглине я пробыл около двух недель. За это время там было за побеги убито 27 человек. Убежать же благополучно на моей памяти не удалось никому.