В первых числах января 1944 года из гестапо меня перевезли в Опочецкий концлагерь. Это был местный концлагерь, где фашисты ещё не успели продемонстрировать в полной мере своё варварство и зверство по отношению к советским людям. Опочецкий лагерь не имел вышек для охраны – таких, как, например, в Штуттгофе. Его охраняли в основном наземные посты из немцев и полицаев; он был огорожен досками и колючей проволокой.
Я находился в общей камере, располагавшейся примерно в середине каменного здания. В камере было около 50 человек, в том числе – много моих земляков из деревень Люцково, Белоусы, Бабенцы и других. Были в нашей камере и люди из Опочки, а также военнопленные. Их отправляли в лагерь за разные дела, но большей частью – за побеги.
Кормили нас супом с картофелем, щами со свеклою, конечно, безо всяких жиров и мяса. Однако это, можно сказать, были деликатесы по сравнению с тем, что меня ждало впереди. В Опочецком концлагере разрешались продуктовые передачи. Передача предварительно тщательно проверялась, и только потом ее получал тот, кому она была адресована.
В нашу камеру немцы поместили троих военнопленных, пытавшихся уйти к партизанам. Одного из них звали Ваня Поздняков, он был артистом из хора Пятницкого. До сих пор помню его внешность: выше среднего роста, стройный, лицо покрыто мелкими веснушками, пальцы рук – тонкие, ладонь узкая, то есть явно Ваня был выходцем из интеллигентной семьи. Он не мог стоять спокойно на одном месте, всё время поворачивался, приплясывал и тихо про себя что-то напевал. Одет Ваня был в советскую военную форму. По вечерам мы просили его спеть: уж очень у него был приятный, красивый, сильный голос. За песни с ним делились хлебом, салом и другим все, кому приносили передачу. Но петь песни в лагере фашисты запрещали – как днём, так и ночью. Ваня нам отвечал так: «Если вы не выдадите меня, тогда я вам спою». Мы его заверяли, что не выдадим, и он пел для нас старинные русские песни, песни политзаключённых и каторжан. Пел и весёлые песни. Многие, слушая его пение, плакали. В дверь сердито стучали фашисты, а Ваня всё пел. Тогда они врывались с палками в руках в камеру и спрашивали: «Кто пел песни?» Все молчали. Фашисты начинали бить палками тех, кто им попадал под руку, и снова спрашивали: «Кто пел песни?» Не добившись ответа, фашисты избивали заключенных и выходили вон. Немного погодя, Ваня опять принимался петь. После нового сердитого стука в дверь в камеру врывалось уже не два фашиста, а четверо или пятеро, и все с дубинами. Избивали заключенных долго. Доставалось всем. И снова уходили ни с чем – Ваню мы не выдавали. Послушавшись совета стариков, Ваня тем вечером больше не пел: а то, чего доброго, в третий раз эти ироды применят уже не палки, а оружие. А назавтра, как только смеркалось, всё повторялось снова.
В Опочецком лагере я встретил родного дядю Нинки Денисенко, жителя деревни Люцково. Его бросили в концлагерь вместе с женою Валей. Фамилии его я не помню, а прозвище его было Ванька Кисель (Иван Фёдорович Макаров, 1916 г.р., жена – Валентина Осиповна Макарова, родом из деревни Могалово Красногородского района. Это я выяснил позднее). Я ему сказал о том, что его племянница – Денисенко – посадила меня в концлагерь, но о подробностях не распространялся. А он мне сообщил, что по вине этой же племянницы Нинки в концлагере оказались он сам и его и жена, и всячески Нинку проклинал.
В Опочецком концлагере я пробыл примерно дней 10–14. Затем меня вместе с другими земляками отправили в концлагерь Моглино, что был в 10 километрах за Псковом. А певец Ваня Поздняков остался в Опочке, и дальнейшая судьба его мне не известна.