Автобиографические зарисовки. Моя жизнь.

Учительская профессия в жизненном пространстве «мы, крестьяне, затем, колхозники и они учителя» привлекала с раннего детства. Нас, детей, в семье было пятеро. Четверо из нас стали учителями. Случайности здесь нет. Пятилетним сорванцом помню учителя «дядю Синицына», приходил к отцу, подолгу беседовали между собой. Врезалось в память: «Выжил бы Ленин, все было бы по-другому». Со мной дядя Синицын (учитель нач. классов Каресельской школы) разговаривал по-взрослому, учил читать стихи, познавать живой мир природы. Мне это очень нравилось. Синицын в 30-е годы исчез, как папа выражался, «вместе с Мишкой Колыхновским и Иваном Александровичем», моим крестным. Иван Александрович потом объявился в Сибири, писал письма восхищался сибирской природой. Из его писем запомнилось: «Павел Парамоныч (это мой отец), грибов здесь несметное множество, поставишь конскую корзину и наберешь целую, не сходя с места». После ареста «Мишки Калыхновского» у нас был обыск, искали его оружие, охотничье ружье и браунинг. Не нашли, хотя оно было именно у отца, как это потом выяснилось. Вернусь к учительской профессии. Дошкольником усвоил, что все взрослые относились к учителям с особым уважением. При встрече старики снимали картузы, здоровались, кланяясь, мужики рукой приподнимали шапки и кивали головой, женщины считали за честь поговорить с учительницей. В школьные годы уважение к учителям, к профессии учителя укрепилось, и к седьмому классу я решил окончательно: буду учителем. Все годы, с первого и включая седьмой класс, 'был в отличниках. Учиться любил не на словах, а на деле. С благодарностью вспоминаю первую учительницу Екатерину Федоровну, классного руководителя с 5 по 7 классы Малинину Александру Александровну. Вела она русский язык и литературу. Быстрая во всем. Входя в класс с журналом, на ходу говорила: «Здравствуйте, садитесь», или просто «Садитесь» и сразу начинала урок. Без дела на ее уроках никто не сидел. Никогда «оптом» не ругала нас, провинившегося звала к столу и беседовала при всех как-то с достоинством, что ли, не унижая в своих выражениях, за что мы свою классную руководительницу и обожали искренне. Директором нашей Заверняйковской семилетней школы, новое двухэтажное здание которой было построено в 1936 году (тип старого здания Макушинской школы) в предвоенные годы был Малинин Михаил Федорович, муж Александры Александровны. Все мы, выпускники седьмого класса 1941-го сходимся в оценке и воспоминаниях о нашем директоре. Всегда подтянутый, чисто выбритый и аккуратно-причесанный, в темном костюме мри галстуке или в рубашке, заправленной в брюки. Начинал урок, стоя заполнял первые записи в журнале В это время мы могли легонько пошуметь. Как только положил журнал и поднял голову - «муха пролетит -слышно». Интересно рассказывал историю, всегда шире учебника (мы с Ленькой кое-что отмечали в своих записных книжках), при опросе никогда не требовал изложения выше сведений учебника, но повышал оценку, отмечал, если мы что-то излагали из его рассказа. Небольшого роста, крепко сложенная фигура, открытый умный, погруженный в мысли, всегда слегка напряженный серьезный взор лица. Вспоминаем: директора мы как будто и не боялись, но всей своей личностью он внушал превосходство в коллективе, как учителей, так и наших родителей, л вот завуча, Николаева Ивана Николаевича, не могу объяснить почему, боялись все. Проходил он по коридору всегда размашистым стремительным шагом, с властной строгостью на лице, в темном костюме пиджак нараспашку. Панов Василий Дмитриевич и Александров Иван Александрович вели математику и физику. Особенным эти учителя не запомнились. Обычные учебные занятия. Лещикова Мария Николаевна, биолог, отличалась горячностью, могла за одного отчитать весь класс, не стесняясь в выражениях, за что, пользуясь общим уважением, особой любовью у нас в воспоминаниях отметить не могу. Однако, будучи взрослым, Марию Николаевну очень уважал. В 1940 году она как-то опоздала на урок по расписанию на 20 минут и была уволена. На ее место (7 класс) пришла молодая учительница Доброхотова Лидия Семеновна. Красивая, стройная, высокая, не скупящаяся на шутку, она запомнилась как географ. Рассказывала вся в движении с указкой, часто оперируя картой. Ее красивые черты лица, веселый взгляд, вообще вся, казалось, маленькая головка на длинной классической шее, играла жизнью. Любили и любовались на уроках. До шестого класса немецкий язык преподавал Лившиц Евгений Захарович. Он не владел ни методикой, ни педагогикой, как я теперь понимаю, поэтому его уроки проходили как-то 'нескладно, с плохой дисциплиной учеников. Особенно его донимал Ленька Яковлев. Поднимет руку и ждет. «Что тебе, Яковлев?» - «Евгений Захарович, ди диле, ди деке - это по немецкому и по еврейскому?». Евгений Захарович вспыхнет и к директору. Леньку отправляют в кабинет, от директора приходит тихий. Через несколько уроков история повторяется. В 1939 Лившиц с семьей уехал из наших краев, немецкий язык стала преподавать Ефросиния Григорьевна Алексеева, только что окончившая педучилище. Она быстро навела порядок с дисциплиной на уроке, и мы забыли все неурядицы с Евгением Захаровичем.

Выпускные экзамены начались с 20 мая. В первых числах июня нам выдали аттестаты. Долго не думал. Сходил с Иваном Акуловым в Опочку, сфотографировались, как на паспорт, написали заявление, и следующим походом отнесли в Опочецкое педучилище. Мне сразу сказали, что принят на 1-й курс без экзаменов, как отличник (за 4-й, 5-й, 6-й, 7-й класс у меня были похвальные грамоты). Через неделю объявили войну. Учиться не пришлось. Документы об образовании съела война.

21 июня 1941 на колхозной лошади я приехал в Опочку на Ленинскую 20 за сестрой. Она окончила Опочецкое педагогическое училище и 21 июня у них был выпускной вечер. По этой причине пришлось заночевать. Заехал во двор общежития, распряг на ночь лошадь, привязал к телеге, дал сена, через некоторое время напоил и улегся спать на Сониной кровати. Надо мной говорило радио в черной тарелке репродуктора. Девчонки с вечера пришли поздно, возбужденные, нарядные, шумели все утро, переговаривались, то хохотали, то обсуждали, кого куда распределили. Из репродуктора вдруг голос Левитана: «Сегодня, 22 июня без объявления войны...» Все веселье девчонок как ветром сдуло. Притихли, какие присели на койки, другие словно оцепенели, а когда прослушали сообщение полностью, сперва поникли, потом, что было потом, описать невозможно. Плакали, прощались, обменивались адресами, просили друг друга писать, собирали чемоданы, сдавали белье, кого-то уже провожали. Мы с Соней (старшая сестра) вынесли на телегу свои  небольшие пожитки, Соня побежала прощаться, вернулась как в воду помоченная, села в телегу и к вечеру были дома (До Заверняйки от Опочки 20 км).

3 июля объявили эвакуацию. Папа не раздумывал, послал меня в поле за колхозной лошадью (какую поймаешь), велел запрячь в телегу (выбери покрепче, не забудь смазать колеса). Выехали в эвакуацию 4 июля: наша семья (мать, отец, нас пятеро, младшему брату Жене не было еще 5 лет, сестренке - 10, мне - 15, старшим сестрам - 17 и 18 лет); семья Богдановых (наши близкие родственники,'четверо: дядя Костя, тетя Аня, Катя - 18 лет, Валентин - 14 лет); семьи Малининых (директор школы Малинин Михаил Федорович, его жена Малинина Александра Александровна, мать Михаила Федоровича, сестра Михаила Федоровича Мария - 16 лет, только окончила Опочецкое педагогическое училище и была по распределению направлена на работу в Иркутскую область), дети Малининых - Надя 1,5 года, Юра 6 лет). Мы, Парамоновы и Богдановы на колхозных лошадях, кое-что из одежды, мешки муки на телегах, съестные припасы, сзади привязаны коровы. Малинины на лошади пионерского лагеря почти налегке. Поясню, Сразу по окончании учебного года на базе Заверняйковской семилелетней школы был организован пионерский лагерь. Каждое утро - пионерская линейка и физзарядка под баян. Маршировали под мелодию песни «Москва майская» (Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская земля. Холодок бежит за ворот, шум на улицах сильней. С добрым утром, милый город, сердце родины моей и т.д.). Баянистом был Володя Авотин, из Опочки, мой двоюродный брат (погиб в войну). Лагерь был распущен, дети отправлеаы по домам, материальные ценности отвезены в Опочку в течение одного дня 3 июля. 4 июля тронулись в путь проселочными дорогами по маршруту: Заверняйка, Цибановка, Кониново, Шейки но, Мимо Жадра, Гарусова, Звонов, Глубокого, далее Козлово, Филево, DЩукино и стоп! Между Филевым и Щукиным после более суточного пути лошади пристали. Остановились на ночлег. Назавтра совсем близко, как потом выяснилось, в Гарусове, Глубоком шли бои, затихшие к сумеркам. Немецкие самолеты впереди нас бомбили и обстреливали гурты колхозного скота, отгоняемые в тыл. Переночевали еще ночь. Посовещались, мужчины решили: нужна разведка, бой в Щукине. Мама, я и Мария от Малининых пошли обратным путем. В Шейкине я взобрался на дерево (деревня на горе): в Цибановке у дома Мельника - немцы, в Заверняйке - движение немецкой техники и войск. Вернулись на стоянку в этот же день. Бой в Щукине затих. Переночевав еще ночь, мужчины совещаются. Папа: «Михаил Федорович, поезжай один. Ты налегке, лошадь хорошая. Ты партийный. Оставаться нельзя. Может быть пробьешься. На пае не смотри». Помолчали. Михаил Федорович расстегнул ремень. «Посмотри, Павел Парамонович...» На белоснежном белье крупное белое насекомое. «Откуда, Пал Парамоныч?». Папа: «От переживаний, Михаил Федорович». Стали к отъезду собираться Малинины, папа ь^/ш со своей телеги мешок муки, кинул им в дроги. «Хоть лепешек ребятам спечешь». Михаил Федорович поклонился в пояс. Прощались навсегда. Слез не скрывали. Это было восьмого июля. 10 июля

немцы взяли Опочку. Фронта не стало слышно. Папа и дядя Костя дальше екать не решились. Простояв «лагерем», как мы выражались, между Филевом и Щукиным две недели (немцы не появлялись) по приказу оккупантов в листовках, разбросанных с самолетов, беженцам вернуться по домам и зарегистрироваться в немецкой комендатуре под страхом смерти 20 июля тронулись в обратный путь. Проезжая в лесу по Глубоковскому большаку, вдруг, совсем близко впереди послышался шум моторов автомобилей. Отец, за ним дядя Костя быстро съехали с большака на открытое место, папа приказал всем выстроиться в ряд перед телегой, снял шапку. Две открытых машины с высокими бортами приближались медленно по разбитому песчаному большаку. Мы замерли. С автоматами, направленными на нас, из кузовов машин смотрели немецкие солдаты в касках и зеленых мундирах. В каждой машине человек по тридцать. Выстрелов не последовало. Когда машины скрылись из виду, папа, надевая шапку, сказал: «Слава Богу, первый раз пронесло». Домой, в Заверняйку, мы приехали 22 июля, не встретив больше ни одного немца. В доме все стены избиты гвоздями, наскоро сделанными полками. Две двухэтажные деревянные кровати немецкого производства походного типа, сор, пустые консервные банки... Только накануне съехала немецкая часть, новая не заступила. Папа распорядился разжечь печку, ломал и сжигал все, что горит, кровати разобрал, закинул на хлев и прикрыл соломой и сеном (потом пригодились). К вечеру все было прибрано, как будто мы и не уезжали. Что-то из спального, перину, подушки возвратили соседи, какую-то одежду - тоже. Двух поросят сберегла тетя Малаша, папа одного отдал ей. Кур и кроликов съели немцы, с криком и стрельбой ловили до последних. Магазин, школа - разграблены. У магазина 12 могил с березовыми крестами и касками на них. Невеселые новбсти. В первый день оккупации 7 июля немцы расстреляли двух парней. Сашу, дорожного рабочего-каменщика - просто так, увидели и застрелили, молодой, значит, переодетый солдат («О, рус зольдат», и тут же застрелили, рассказывала тетя Паия Лещикова). Володю поймали двое дюжих фашистов теми же выражениями: «О, рус, зольдат». С силой подцепили штыками (немецкие штыки исполнены в виде ножей-кинжалов) сзади под ребра, вспороли живот. Подпирая ладошками, выпадающее из живота, парень в агонии перебежал шоссе и свалился в траву, на стежке к колодцу, обливаясь кровью. Те же убийцы спокойненько подошли и двумя выстрелами за уши пристрелили жертву. Хоронили парней без гробов и людского прощания, тихонечко. Лица на Володе не было, сплошное кровавое месиво от разрывных пуль (См. «Книга памяти», т.7, стр. 371, 386 и 354-367). На этом расправы не закончились. 10 июля расстреляли всех мужчин, 11 в Заверняйке, двенадцатого в Закатах за тех 12 крестов, которые маячили у магазина. По дороге в Опочку в лесу отступающие красноармейцы обстреляли колонну немецких машин с живой силой, погибло 12 немцев. Их и похоронили в Заверняйке, за них и мстили фашисты. Расстреляв мужиков и троих красноармейцев, вышедших с поднятыми руками из кустов придорожья, выстроили в ряд всех женщин и детей деревни. Несколько минут и деревня бы опустела: «Лязгнули затворами, мы схватились друг за друга и закрыли глаза», рассказывала Лещикова Екатерина Ивановна (ей было 11 лет). На счастье подкатила от Опочки легковая машина, и немецкий офицер отменил казнь. Как потом стало известно, немцы 10 июля взяли Опочку.

Такие страшные новости рассказали нам люди, когда мы возвратились в свой дом.

Назавтра в Заверняйку заступила новая немецкая часть. За нашим огородом поставили кухню. Сытые, веселые, с губными гармошками немецкие солдаты ходили по хатам it горланили: «Матка, шпик, масло, яйки, давай, давай, быстро» и обшаривали все полки со съестным. С горшка с молоком сливали сливки. Разделывали поросят, в растопленном сале варили-жарили блинчики. Высокий худощавый фельдфебель, завидев меня на улице, помахивая к себе ладонью, приказывал: «Ком хер, ком хер, бистро!». Деваться некуда, подбежал. Немец, указывая на замок двери колхозного сарая (там было клеверное сено), стал требовать ключ. Я стал доказывать, что нет у нас ключа, «найн, найн» - мотал я головой и разводил руками, пожимая плечами. Немец поддернул на руках кожаные перчатки и с руки на руку дал мне две пощечины пак, что я отлетел от него сразу на несколько метров, вскакивая, уловил: хватается за пистолет. Что было духу ринулся к постройке соседки, несколько пуль цвикнули с обеих сторон по песку. Нырнув за постройку, перебежал улицу, не оглядываясь, через хранилище (колхозное хранилище для картофеля, отсюда и место по названию закрепилось, как Хранилище), кладбище, шоссе, школу и затаился под высоким обрывом Великой (кросс за считанные минуты не менее километра). В сумерках перелесками, кустами пришел домой с противоположной стороны через свой огород. Первое «знакомство» с врагом не прошло даром. Забегая далеко вперед, скажу: мстил врагу с ненавистью.

Так началась оккупация. По распоряжению новых властей колхозное имущество поделили (в основном  лошади и сельхозинвентарь), земли - также по типу общинного землевладения (не по полям, а каждое поле отдельно, по полосам-участкам по жребию, кому что перепадет). Единоличники (целые деревни были в нашем краю) к колхозным землям не касались. Интересный факт, лично мне уже после освобождения рассказал Бичуренко Макар из деревни Белоглазово (7 единоличных хозяйств).

Пишу от первого лица рассказчика.

Когда пришли немцы, моя Тотька (Татьяна, жена) вышла к ним с хлебом-солыо на вышитом домотканом полотенце. Собралась вся деревня. Через переводчика офицер спрашивает, что это такое. Моя говорит: «Мы единоличники, мы не подчинялись советской власти». Переводчик перевел. Офицер властно что-то наговорил переводчику. Все притихли. Переводчик: «Офицер сказал вам, что власти надо подчиняться. За неподчинение немецким властям - расстрел». Дядя Макар помолчал, добавил: назавтра застрелили Петьку, в солдатских штанах был. Никто нас не приглашал, сами пришли в колхоз после освобождения. Немцы за один раз научили подчиняться власти.

Странно было видеть, еще более осознавать: дядя Миша (Анушенко Михаил Лнуфриевич), заготовитель сельпо (нынче райпо), балагур и весельчак в быту и на работе, стал немецким важным бургомистром. Застенчивый юноша Яша Козлов - его волостным писарем. Появился «участковый» немецкий (из бывшего поселения «Заслоны»). Мой друг Ленька Морозов исправно возил в Опочку и сдавал немецким властям гарцевый сбор Цибановской мельницы. Быстро стал калякать по-немецки. У немцев появились тайные осведомители, и им многое, происходящее в деревнях становилось известным. Фронт ушел далеко, и год-полтора никто ничего не знал о военных событиях на фронтах Великой Отечественной войны. В деревнях пахали, сеяли, убирали урожай, на требования бургомистра и старост сдавать хлеб, в зимнее время ~- валенки и полушубки, не спешили откликаться действием. Отец мой, колхозный кузнец и земледелец, занялся своим ремеслом и землей. Я - в кузнице за молотобойца, в поле - за пахаря и ездового. В первое лето 1941 года в августе девушки, собирали по утру ягоды в лесу, встретили троих вооруженных мужчин в гражданском, и, придя домой, узнали, что на Щучье (17-й км от Опочки по шоссе на Себеж) пулеметной очередью была расстреляна немецкая легковая машина с шестью высокопоставленными дорожными начальниками и немецкими офицерами. Убито шесть, забрано оружие, машина сожжена. Две недели жил в Заверняйке уполномоченный немецких властей из Биржи труда. Все население было взято на учет. Стали приходить повестки молодым явиться на Биржу труда или в комендатуру. Кто являлся, отправляли в Германию. Наши не спешили. Тогда немцы стали делать облавы. Так оказались в неметчине Андреев Вася, Родионов Толя, Корнеева Маша. Вести об облавах разлетались мгновенно. Как прятались? По-разному: кто под сеном в сарае или под стогом, кто в подполье устраивал ход, убегали в лес, в поле, в тайник на огороде. В одну из облав я сеганул за огород, кустами в перелесок и взобрался на отшибе стоявшую сосну, притаился в ветвях. Немцы прошли под сосной. Просидел до темноты.

Зимой 1942 за рекой в деревеньке Ярцево ночью зашла группа вооруженных людей, подкрепились хлебом и молоком, курили «Беломор» и оставили советские листовки. Потом, спустя годы, стало известно, что подобные группы засылались в немецкие тылы с Большой Земли для организации партизанского движения. Появились партизаны и в наших краях. Этой же зимой сожгли несколько мостов - на шоссе Опочка-Себеж. Немцы стали готовить школьное здание под размещение гарнизона в Заверняйке. Партизаны сожгли школу. Выследили и расстреляли бургомистра, писаря мобилизовали и увели с собой вместе с другим парнем (Сергей, из д. Наратово). Через некоторое время они появились дома (сбежали от партизан домой). Обоих выследили и расстреляли. Продолжающиеся отправки молодежи в Германию подтолкнули сперва патриотически настроенных, затем почти всех в нашей округе уйти партизанит!,. Не только юноши, но и девушки подавались к партизанам. Военно-обязанных мобилизовали, подростки уходили добровольцами. В родном краю из 168 погибших в годы войны защитников Родины, занесенных в «Книгу Памяти», 21 партизан погиб в боях и боевых операциях партизан против немецко-фашистских захватчиков. За 1942-й - 1943-й годы партизанское движение в нашем краю нарастало за счет местного населения. В партизанские отряды уходили девушки, подростки, мужики. Летели под откос вражеские железнодорожные эшелоны, уничтожались немецкие управы и предатели, взрывались мосты и железнодорожные пути. Обеспокоенные действиями партизан немцы развертывают сеть военных гарнизонов. Так в Опочецком районе обосновываются укрепленные военные гарнизоны в Макушине, Ладыгине, Рясине, Глубоком, Духнове, Щукине, Есенниках, всех не перечислишь. В середине зимы 1942 - 1943 годов устанавливается постоянные военные гарнизоны в Заверняйке и Копотиловке из немецких войск (Русская освободительная армия изменника Власова) армянской национальности. В командовании из немцев только фельдфебель как комендант и переводчик. В Опочке в Здании ГПТУ - 6 располагаются конные казаки, конюшни там же в хозяйственных постройках теперешних мастерских училища. В здании первой школы расквартированы подразделения Эйнвойнер кампф Аптейлинг, также сформированные из бывших военнопленных (украинцы, татары, русские). Функции кавалерийского эскадрона казаков и «ЕКА>- «Защита», населения от партизан, (как и у власовцев). Так формируются немецкие подразделения карательных экспедиций против партизан: регулярные войсковые части - власовцы-полицаи. Несколько примеров расправ а родном краю. 1943-й год, Рождество Христово. Казаки и армяне из Заверняйки налетели на деревню Наротово. Случайно или по доносу в соломенной крыше Сорокина Митрофана нашли винтовку-трехлинейку. Семью арестовали. Назавтра согнали в кучу весь народ (в деревне тогда было 38 хозяйств). Арестованные: сам Митрофан, жена Агрипина Лукьяновна, сыновья Дмитрий, Иван -перед строем. Нет 10-летнего Федьки, прячут женщины между себя. Не выдержал парнишка, высунул голову. «Федька, ко мне, не мыкаться тебе по белу свету одному» властно позвал отец. Расстреляли всех (см. «Книгу Памяти», т. 7, стр. 379, 380). По сей день на окраине леса за полем бывшей большой деревни — холмик с крестом на могиле семьи Сорокина Митрофана. Естественно, семью расстреляли, постройку сожгли. Впоследствии каратели выжгли всю деревню за связь с партизанами, село не восстановилось.